Аннотация

"Археологические Вести", СПб., 2000. Выпуск 7. Аннотация

НОВЫЕ ОТКРЫТИЯ И ИССЛЕДОВАНИЯ

 

Н. К. Анисюткин, У. И. Исламов, К. А. Крахмаль. Кливеры раннепалеолитической стоянки Сель-унгур в Средней Азии

В статье публикуется несколько крупных каменных орудий, происходящих из раннепалеолитических культурных слоев пещеры Сельунгур в Средней Азии. По своим технико-морфологическим признакам это архаичные формы, которые можно сопоставить с proto-hachereux французских типологов.

С. А. Кулаков. Некоторые новые данные к изучению Ахштырской пещерной стоянки (Северо-западный Кавказ)

В 1996 г. Причерноморский палеолитический отряд ИИМК РАН и Музей истории Адлерского района г. Сочи, финансируемые Администрацией Адлерского района, возобновили исследования Ахштырской пещерной стоянки. Работы 1996 г. проводились в первую очередь для того, чтобы определить состояние этого уникального памятника первобытной археологии и возможности его спасения и сохранения. В настоящее время памятник находится на окраине Адлера, легко доступен для бесконтрольных посещений, и поэтому постоянно находится под угрозой уничтожения.

Стоянка первобытного человека была открыта в 1936 г. С.Н. Замятниным и раскапывалась им в 1937-38 гг. (около 90 кв.м. площади) (рис.1). Исследователь выделил на памятнике два культурных слоя эпохи мустье – "верхний и нижний", уровни обитания человека в позднем палеолите–неолите, энеолите–бронзе и средневековье (табл. 1).

В 1961 г. исследование стоянки продолжили Е.А. Векилова и М.З. Паничкина (рис.1), стратиграфия культурных слоев и их атрибуция рассматривалась исследователями в русле выводов С.Н. Замятнина (табл. 1).

В 1962-63, 1965 гг. работы на памятнике велись Е.А. Векиловой, в результате было вскрыто около 40 кв.м культурных отложений (рис. 1). В это время начинается комплексное изучение памятника, большие работы были произведены на стоянке геологом М.Н. Грищенко. Результатом этих исследований стал новый взгляд на стратиграфию и геологию стоянки, были введены более дробные подразделения не только пещерных, но и культурных уровней. Так вместо 7 литологических подразделений С.Н. Замятнина было выделено 15, вместо раннее выделяемых двух мустьерских слоев стали выделять четыре (табл. 1).

В 1978 г. Е.А. Векилова совместно с группой специалистов-естественников произвела небольшие работы на стоянке. В результате этих исследований был утвержден новый взгляд на стратиграфию стоянки, согласно которому количество пещерных напластований является большим, чем у С.Н. Замятнина, но не столь дробным как у М.Н. Грищенко, хотя вслед за ним вся толща отложений подразделяется "на три четкие пачки" (табл. 1). Начало формирования пещеры относится к раннему плейстоцену, вторая пачка отложений (“мустьерская”) формировалась в условиях близких к нижневюрмским, верхи отложений – первая пачка – это поздневюрмские отложения.

Согласно геологу С.Н. Несмеянову, вход (97 м над рекой) в Ахштырскую пещеру мог открыться в среднем плейстоцене (в 1-ой половине рисса), осадконакопление началось в пещере вскоре после ее вскрытия (Q II-?, [Q2a/2], R-2).

По нашему представлению общая площадь стояки в Большой Казачебродской пещере составляла около 200 кв.м (осталось около 40), общая мощность отложений вмещающих культурные остатки достигает 5-6 м. Ахштырская пещерная стоянка включает в себя культурные слои среднего палеолита ("верхний мустьерский слой" и "нижний мустьерский слой"), эпох позднего палеолита, неолита, бронзы и средневековья. Наличие в коллекции “ручных рубил” дает основания предполагать присутствие на памятнике более древних культурных отложений. Для памятника имеются две датировки культурных отложений:

1) 35000±2000 лет для верхов "верхнего мустьерского слоя", по урану и торию из сталактитов (табл. 1);

2) 19000±500 лет для середины позднепалеолитических отложений 2-го слоя по C14 из зольной прослойки (табл. 1).

В 1996 г. в первую очередь было произведено тщательное обследование состояния памятника. Было выявлено, что верх пещерных отложений с вмещающими культурными остатками уничтожен на площади более 10 кв.м, на глубину более 2 м от дневной поверхности (рис. 1, 2). В результате детального изучения архивных данных, публикаций и сопоставления их с сохранившимися частями пещерных отложений автор считает, что на сегодняшний день на стоянке имеется ступенчатый поперечный разрез (G–H) пещерных отложений (рис. 1, 2), верхняя часть которого, с культурными остатками после среднепалеолитического времени, сильно разрушена и уничтожена, нижняя же напротив сохранился довольно хорошо, особенно слой 7.

Стратиграфическое подразделение, нумерация и описание слоев ступенчатого разреза G–H (рис. 2) производилось, ориентируясь на последнюю по времени публикацию разреза, по всей видимости сводного (1978 года), при активном участии и поддержке геологов В.В. Власова и С.В. Власовой (табл. 1).

В разрезе G–H 1996 г. были взяты образцы на спорово-пыльцевой анализ из всех стратиграфически четко выраженных слоев пещерных отложений. По возможности они брались из верхней, средней и нижней частей слоев. Всего было взято 42 образца (рис. 2), которые находятся в обработке.

Для проведения радиотермолюминисцентного анализа отложений было взято 5 образцов (рис.2). О.А. Куликовым в МГУ (Москва) пока были получены две даты:

1) 306000+61000 лет (РТЛ-926), для образца 1т из середины слоя 7 (рис. 2; табл. 1);

2) 112000+22000 лет (РТЛ-927), для образца 5т из середины слоя 5/2, содержащего среднепалеолитические артефакты, приблизительно соответствующие самым ранним уровня “нижнего мустьерского слоя” по С.Н. Замятнину (рис. 2; табл. 1).

Вновь полученные две термолюминисцентные даты для низов культурных отложений Ахштырской пещерной стоянки, при всем настороженном отношении к этому методу датирования, довольно удачно вписываются, как и в геоморфологическое, так и в археологическое представление о памятнике. Так дата для слоя 7 укладывается в представления об открытии пещерной полости в начале риса, а дата для слоя 5/2 соответствует предположениям о риссвюрмском возрасте среднего палеолита в Ахштырской пещере.

Работами на Ахштырской пещерной стоянке в 1996 г. (при разборке осыпи и зачистке разреза и поверхностей отложений) была получена новая коллекция находок, состоящая из каменных изделий и фаунистического материала. Фаунистическая коллекция насчитывает 565 экз., как обычно в Ахштырской пещере, приблизительно до 90% среди определимых костей составляют останки пещерного медведя.

Коллекция каменных изделий, собранная на стоянке в 1996 г., насчитывает всего 41 экземпляр, которые в основном происходят из осыпи, стратифицированных только 4. Следует отметить достаточно уникальное орудие для ахштырской индустрии – чоппер (рис. 3), 15,5 × 12,5 × 5,5 см. Орудие изготовлено на крупной, уплощенной "алевролитовой" (диабазовой) гальке серо-зеленого цвета. Патина глубокая светло-серая, на поверхности изделия имеются пятна ожелезнения и глинистой рубашки. Для придания изделию подтреугольной формы левый край гальки был оббит. Лезвие орудия, сформированное как бы на основании этого треугольника, имеет прямую форму и оформлено крупными и плоскими средними сколами. Угол заострения лезвия распределяется в пределах 70–72°. Специально зауженный низ гальки (вершина треугольника) является удобной аккомодационной частью – рукоятью.

Небольшие оценочные работы 1996 г. окончательно убеждают, что Ахштырская пещерная стоянка, всемирно известный памятник первобытной археологии России, в настоящее время постоянно находится под угрозой полного уничтожения. Нам представляется, что спасение и сохранение этого уникального объекта сейчас возможно только через его музеефикацию и использование как контролируемого экскурсионного объекта.

В. Я. Шумкин. Проблема сохранения памятников наскального творчества на Севере Европейской России

По сравнению с западноевропейским регионом, памятники наскального творчества на севере Европейской части России не столь многочисленны. В настоящее время здесь известно всего 5 таких местонахождений: два в Карелии (Онежское озеро и устье р. Выг) и три на Кольском полуострове (р. Поной, п-ов Рыбачий и р. Умба).

Последний памятник, открытый в 1998–1999 гг., представлен 18 отдельными группами петроглифов и датируется от неолита (IV тыс. до н.э.) до Саамского средневековья. Кроме получения нового, порой сенсационного материала, отражающего жизнь наших далеких предков, обнаружение данного комплекса не только ставит новые вопросы, но и обостряет ряд старых, становящихся все более опасными проблем, решение которых довольно успешно осуществляется в западно-европейском регионе.

Помимо изучения вновь открытых памятников наскального творчества, на первый план выходит проблема сохранения самих изображений, поскольку скальные поверхности с петроглифами расположены на пути водного туристического маршрута и являются местами регулярных остановок. Подобные проблемы возникают практически со всеми наскальными группами Карелии и Кольского полуострова (Восточной Лапландии), страдающих нередко от актов вандализма. Сохранению нашего исторического наследия, к которому несомненно относятся древние петроглифы, может способствовать установление охранных зон и популяризация значения данных объектов среди населения.

Бруно Марколонго, Паоло Моцци. Геоморфологическая эволюция предгорной равнины Восточного Копетдага в эпоху голоцена: предварительный геоархеологический обзор

А. К. Каспаров. Собака эпохи энеолита из Южной Туркмении по палеозоологическим данным

И. В. Палагута. Системы расселения ранних земледельцев Карпато-Поднепровья: опыт изучения микрогрупп памятников культуры Триполье-Кукутени

Н. Н. Скакун, В. А. Тарасов. Магнитные методы при исследовании поселения трипольской культуры у с. Бодаки

Л. Б. Кирчо. Богатое погребение эпохи средней бронзы из Алтын-депе

В октябре 1998 г. международной группой исследователей производилась съёмка нового топографического плана поселения эпохи энеолита – средней бронзы Алтын-депе в Южном Туркменистане – одного из двух крупнейших памятников раннегородской цивилизации Средней Азии (Массон 1981). Работы проводились итальянскими и российскими археологами при участии туркменской стороны в рамках двусторонних соглашений о совместных научных исследованиях между Институтом Африки и Востока (Рим), ИИМК РАН (Санкт-Петербург) и Туркменским государственным университетом (Кирчо 1999: 458-459).

Во время обследования поверхности поселения в западной части Алтын-депе, была обнаружена современная грабительская яма, возле которой были собраны обломки трёх керамических сосудов и мелкие фрагменты раздавленных металлических предметов. Поверхностная зачистка выявила остатки прямоугольной сырцовой обкладки, ориентированной по линии северо-запад – юго-восток и имевшей внутри ширину около 1 м и длину не менее 1,3 м, внутри которой в двух местах обнаружены следы костей.

Для захоронений Алтын-депе эпохи бронзы в основном характерны ориентировка головой на северо-запад и положение тела погребенного либо скорченное, на правом боку, либо на спине с подогнутыми ногами. И в том, и в другом случае наиболее высоко по вертикали расположены голова и колени. Судя по всему, обнаруженные следы костей – это остатки черепа и коленного сочленения, а весь скелет лежал несколько глубже. Таким образом, можно предположить, что внутри сырцовой обкладки находились остатки тела погребённого, ориентированного головой на северо-запад, лежавшего с согнутыми в коленях ногами.

Зачистка дна грабительской ямы показала, что на возвышении стояли два небольших сосуда – сохранились отпечатки их нижних частей. Третий сосуд (плоское блюдо) находился чуть выше и лежал косо, почти на боку, так что часть его возвышалась над современной поверхностью и была разрушена дефляцией, что, видимо, и привлекло внимание грабителей. Металлические предметы находились рядом с сосудами и часть из них, возможно, лежала в плетёной корзинке или на циновке. По крайней мере, отпечатки плетёнки из органического материала прослежены на зеркале.

В состав сохранившейся части инвентаря предполагаемого захоронения входили светлоглиняные кубок и горшочек (рис. 1: 1, 2). Третий сосуд – серое чёрнополированное блюдо (рис. 1: 3), скорее всего, не имел прямого отношения к погребению. Такие блюда типичны для среднего и позднего этапов развития комплекса керамики периода Намазга V на Алтын-депе (Удеумурадов 1993: 45, тип IX, рис. 16, 1, 2, 4, 5), но до сих пор совершенно неизвестны в комплексе сероглиняной керамики, более характерной для эпохи поздней бронзы. По технологическим особенностям и деталям формы (выделенный венчик и прочерченное углубление на плоской поверхности венчика) блюдо относится к финальному комплексу керамики эпохи средней бронзы Алтын-депе.

Металлические предметы представлены: “лопаточкой” с плоским лезвием и утолщенным черенком (рис. 1: 4); круглым, чуть вогнутым, сильно деформированным зеркалом (рис. 1: 5); иглой с ушком (рис. 1: 6); булавкой с обломанным навершием (рис. 1: 7), овальным сосудом-чашечкой (рис. 1: 11); остатками двух накосников, свёрнутых в 1,5 оборота из проволоки (рис. 1: 9, 10) и обоймочкой в виде плоского кольца с заклёпкой внутри (рис. 1: 8). “Лопаточка” и булавка изготовлены из мышьяковистой бронзы (As = 1,1%), зеркало – из свинцово-мышьяковой (Pb = 0,6%, As = 6,3%), а игла – из свинцовистого серебра (Ag = более 50%).

Этот инвентарь, а также другие, отмеченные выше признаки предполагаемого захоронения находят прямые аналогии среди богатых захоронений финального этапа средней бронзы как на самом Алтын-депе, так и на памятниках долины Мургаба – Тахтабазарском могильнике (Удеумурадов 1993: 71-80; рис. 4) и могильнике Северного Гонур-депе (Salvatori 1993; 1994; 1995). Для этих захоронений характерно размещение инвентаря вокруг головы погребенного (рис. 2, 3), за исключением украшений и печатей, которые находились на теле.

На Алтын-депе такие погребения найдены либо на поверхности поселения (погребение 252), либо в самой верхней части заполнения помещений раскопа 9 (погребения 695, 721). Наиболее близки по составу инвентаря захоронению, найденному в 1998 г., погребения 252 (рис. 2, I: 1, 2, 4, 12, 13) и 721 (рис. 2, III: 4) Алтын-депе, а также погребение 37 Северного Гонур-депе В эту же группу входят так называемый “клад 2” на раскопе вышки Алтын-депе (рис. 2, IV: 1, 3, 4), предметы из которого теперь уверенно могут быть отнесены к инвентарю разрушенного захоронения, и погребение 9 Тахтабазарского могильника (рис. 4: 2).

Основные типы металлических предметов из богатых захоронений Южной Туркмении (зеркала, накосники, булавки, иглы и т. д.) находят близкие параллели в материалах памятников Ирана (Гиссар III, Шахдад, Шахри-Сохте). Однако так называемые “лопаточки” характерны только для южнотуркменистанских комплексов периода средней бронзы.

Анализ керамички материала показывает, что для погребений могильников долины Мургаба, характерно большое количество сосудов, включая и крупные сосуды для хранения запасов, в то время как на Алтын-депе в таких индивидуальных захоронениях представлено обычно по 2 небольших керамических сосуда. Кроме того, для могильника Северного Гонур-депе характерно и наличие чернолощёной керамики в комплексах захоронений (рис. 3: 7).

Кубок и горшочек, найденные в 1998 г., по своим типологическим особенностям могут быть отнесены к среднему этапу комплекса времени Намазга V. Кубок из захоронения 695 (функционально, видимо, аналогичный найденному в 1998 г.) имеет более стройные пропорции, оттянутый наружу венчик и плоское доформованное дно (рис. 2, II: 8). В состав инвентаря этого погребения входит миска с низким бортиком и дополнительно оформленным дном (рис. 2, II: 7), а также единственная на Алтын-депе печать со сквозным орнаментом (рис. 2, II: 1). И миска, и кубок, и техника изготовления печати полностью аналогичны материалам Северного Гонур-депе. Чуть более поздними, чем инвентарь погребения 1998 г., выглядят также флакон и зеркало с ручкой из погребения 252 (рис. 2, I: 1, 6).

Таким образом, учитывая состав и типологические особенности найденных предметов, а также то, что комплекс вещей был перекрыт блюдом, относящимся к финальному этапу развития комплекса времени Намазга V, можно считать, что в 1998 г. на Алтын-депе было найдено богатое женское захоронение среднего этапа эпохи средней бронзы (конец III тыс. до н. э.).

А. Самзун. Стадия III в Мергархе (Пакистан): ее особенности и возможные параллели с памятниками Южного Тукменистана

В. А. Кисель, "…он привязал к бедру кинжал..." (об одном из способов ношения клинкового оружия)

На многих памятниках искусства Ахеменидской державы запечатлены представители Ирана и Средней Азии VI – IV вв. до н.э., вооруженные короткими мечами — акинаками. Как правило, показано, что ножны акинаков у воинов подвешены к поясу и привязаны к ноге над коленом (Ghirshman 1964: ill. 228, 231, 232, 240, 254, 255, 258, 259; Луконин 1977: ил. на с. 72, 76; Зеймаль 1979: кат. 48; Горелик 1985: табл. 1, 2; Горелик 1993: табл. X 1-5, 18, 19; Collon 1995: Fig. 187) (рис. 1). Такой способ крепления оружия позволял быстро обнажить оружие одной рукой без помощи другой руки. По мнению ряда специалистов, именно древний Иран является местом зарождения этого приема (Мелюкова 1964: 63; Шкурко 1969: 35; Виноградов 1972: 115-116). Другие же исследователи считают, что только кочевники могли его изобрести (Кубарев 1981: 52).

Наиболее ранние монументальные памятники древних кочевников – оленные камни, – представляющие схему фигуры вооруженного человека, не позволяют говорить о каком-либо единственном общем способе ношения клинкового оружия. На них мечи и кинжалы изображены спереди (Кубарев 1979: табл. III 4, IX 1; Грязнов 1980: рис. 29: 13; Савинов 1994: табл. VI 5, 8, VII 1, VIII 1-3, 5-8, IX 2, 8, 9, X 2-4, XI 3), на левом (Кубарев 1979: табл. I; Грязнов 1980: рис. 23: 3; Савинов 1994: табл. VII 5, VIII 12, X 1, 3) и правом (Савинов 1994: табл. IV 7, V 4, VII 5) боку. Пожалуй, преобладало размещение оружия на поясе спереди. Археологическая ситуация погребальных комплексов также не дает веских доказательств существования у азиатских кочевников устойчивого обычая крепления мечей и кинжалов к бедру. Несмотря на это, все-таки нельзя признать Иран родиной этой традиции, поскольку наиболее характерная деталь ахеменидских ножен – богато орнаментированная бутероль – по декору восходит к образу свернувшегося кошачьего хищника скифского звериного стиля (Переводчикова 1983: 97–99). На сегодняшний день самая древняя находка подобного наконечника ножен была сделана в кургане, располагавшегося близ х. Степного в Гудермесском районе Чечни (Виноградов 1974: 259, рис. 1). По конструктивным особенностям меча, найденного там же, наконечник можно датировать концом VIII – серединой VII в. до н.э. (Техов 1980: 58; Махортых 1991: 56-57). Необходимо отметить, что среди всего собрания типологически сходных бутеролей только этот предмет и наконечник, обнаруженный в кургане близ с. Нартан в Кабардино-Балкарии, выполнены с полным соблюдением традиций скифского искусства (рис. 5). Остальные же являются репликами местных мастеров – представителей оседлых культур, работавших по заказу кочевников. Все вещи стилистически и хронологически разделяются на группы:

I – продукция ремесленников Кавказа: находки у с. Рук, Фаскау из Тлийского могильника (Техов 1980: 33, 35, 39-41, рис. 12: 6, 14: 1,5, 19: 2,3, 23: 1,2,4,5; Ильинская, Тереножкин 1983: 33, рис. 1, 2, 4, 5, с. 45, рис. 3). Датировка: около VII - начала VI в. до н.э. (рис. 6).

II – изделия ближневосточных мастеров: IIа - находки из Зивие, Кармир-Блура, Сард (Ghirshman 1964: ill. 157; Пиотровский 1970: ил. 96; Сорокин 1978: 186, рис. 7). Датировка: первая половина VII в. до н.э. (рис. 7). IIб – иранские образцы и их провинциальные копии (Литвинский, Пичикян 1981: 102, рис. 7; Переводчикова 1983: 97, рис. 1,4-9). Датировка: V в. до н.э. (рис. 9).

III – предметы неясного происхождения: находки из с. Дарьевки и Старшой Могилы в Поднепровье (Шкурко 1969: 32, рис. 1, 2; Ильинская 1971: 69, рис. 2: 5, с. 73, рис. 5: 6). Датировка: вторая половина VII в. до н.э. (рис. 8).

Возможно, в качестве конструктивной детали, способствующей креплению ножен к бедру, использовались и наконечники в виде головы хищной птицы, относящиеся ко второй половине VII - VI в. до н.э. (Виноградов 1972: 144-146, рис. 28: 1,11; Халиков 1977: рис. 63: 4; Техов 1980: рис. 18: 2,3; Ильинская, Мозолевский, Тереножкин 1980: 42, рис. 11: 5-7, рис. 12: 2; Патрушев 1984: рис. 48: 25; Погребова, Раевский 1992: рис. 19; Горелик 1993: табл. XI 32; Козенкова 1996: рис. 37: 6,9,10,12) (рис. 10).

Некоторые скифские каменные изваяния, вероятно, могут служить подтверждением бытования в раннескифском обществе обычая привязывать клинковое оружие к ноге (Ольховский, Евдокимов 1994: 73, ил. 1 №1, ил. 40 №73, ил. 51 №86, ил. 76 №127, ил. 77 №128, ил. 87 №149; Дашевская, Лордкипанидзе 1995: рис. 1) (рис. 4). В.Б. Виноградов, проанализировав находки бутеролей на Кавказе, пришел к выводу, что данные детали ножен были наиболее распространены среди аборигенного населения, а не пришлых кочевников северокавказских степей (Виноградов 1972: 115). Это действительно так. Но появление на Кавказе ножен, приспособленных для привязывания к ноге, фиксируется только со времени проникновения туда скифов. Впоследствии ножны такой конструкции, наряду с самим акинаком и специфическим способом ношения, распространились на территории Ближнего Востока, Поднепровья и Поволжья.

Сами скифы сравнительно быстро отказались от данного способа ношения акинака и с середины VI – V в. до н.э. стали подвешивать его к поясу спереди. Хотя в IV-III вв. до н.э. намечается возвращение к старой традиции (Ольховский, Евдокимов 1994:73).

Второй этап истории развития исследуемой традиции связан с сарматской эпохой. Сарматские воины видоизменили “скифский” тип ножен, появилась новая конструкция (рис. 12). Также был изменен и способ крепления. Теперь оружие привязывалось к ноге в двух местах, иногда даже без подвески к поясу (рис. 2 бв, 11). “Сарматский” тип ножен в конце I тыс. до н.э. проник в Парфию, Бактрию, Иран, Сирию и Армению (Хазанов 1971: 27; Кубарев 1981: 51). Воины, носящие мечи и кинжалы в таких ножнах, изображены на целом ряде памятников искусства (Seyring 1937: Pl. I; Хазанов 1971: табл. XVI 2; Луконин 1977: ил. на с. 142, 165; Zuyev, Ismagilov 1994: 55, рис. I; Collon 1995: Fig. 159; Weihrauch...l996: Kat. 83). Этот тип просуществовал приблизительно до конца IV в. н.э.

Таким образом, прослеживаются два культурных импульса на Ближний Восток, принесших традицию ношения клинкового оружия, привязанным к бедру. Оба раза отправной точкой явились кочевнические объединения. Все же, судя по эпизодичности применения скифами такого способа ношения акинака, можно усомниться в том, что он зародился в их среде. По всей видимости, это было заимствование. Косвенным подтверждением служат данные этнографии. Согласно этнографическим источникам, Mansi, Khanty, Nganasan, Dolgan, Ket, Enets, North – Yakut, West – Evenki,Yukagir, Chukchi, the Amur peoples крепили ножи, подвешивая их к поясу и привязывая к бедру (Попов 1948: 110, рис. 58; Антропова 1957: 196, рис. 14; Чернецов 1957: табл. VIII 2, с. 159; Алексеенко 1967: 52-53; Василевич 1969: 64; Гурвич 1977: 41, рис. III; Федорова 1994: 145, 221). Современное же население Ближнего Востока, а также тюркоязычные кочевые народы такого приема не практикуют.

В качестве предварительной гипотезы можно высказать предположение, что местом зарождения традиции явились районы расселения некоторых древних таежных племен Сибири. Эти племена охотников и рыболовов передали данный прием крепления оружия скифам, а затем и сарматам, причем с последними они, вероятно, находились в долговременных контактах или же частично входили в сарматское культурное объединение.

Ю. А. Виноградов, Д. И. Фоняков. Коллекция металлических предметов с Ягорлыцкого поселения

 

А. С. Русяева. Курганы Ольвии как символ ее славы и сакральной охраны

Курганы на некрополе Ольвии в сравнительно большом количестве появляются в раннеэллинистический период. Это было время ее наивысшего экономического и культурного расцвета, наступившего вскоре после осады города войском Зопириона. Согласно А.Н. Карасеву, большие курганы группировались преимущественно вдоль дорог по периметру некрополя на его границах со степью. Такая рационально продуманная их топография дает возможность считать, что они являлись не только обычными надгробными насыпями, но также служили дозорными пунктами к контрольными постами на дорогах при подступах к городу. Крупные курганы в Ольвии по существу совпадают с введением в погребальной ритуале такого важного элемента, как помещение умершего в каменный склеп, который по своей форме и плану нередко напоминал однокамерное жилище или даже примитивный антовый храмик, что в своей совокупности отвечало эллинским религиозным представлениям о сакральной героизации в них похороненных. Не отрицая в целом социальный фактор в таком нововведении, в нем необходимо усматривать и сотерические цели. Возведение первых крупных курганов совпадает с учреждением государственных декретов в честь особенно заслуженных граждан. Не исключено, что отличившиеся в борьбе с войском Зопириона и погибшие были возведены в ранг героев и похоронены всей гражданской общиной по специальному решению народного собрания. Над их могилами в отдалении от города были сооружены первые большие курганы, которые можно было возвести при наличии значительного количества людей. Из такого возвеличивания обычно происходила героизация и сакрализация личности. Основной их причиной была традиционная вера в силу умершего героя, якобы способного предотвращать всевозможные беды и после смерти. Апофеоз в значении прославления, героизации отдельной личности в Ольвии нашел свое прекрасное завершение в лице Каллисфена, сына Каллисфена, который, если и не в полной мере, получил культ, выраженный в присвоении ему звания “отец города”, а также в признании того, что он был воспитан “божественным провидением”. Скорее всего, что именно он был похоронен в начале III в. н.э. под “Зевсовым” курганом. В силу разных причин, вызванных в основном внешнеполитической обстановкой и стремлением рационального осмысления всесторонней защиты отечества, с целью воспитания патриотизма ольвиополиты отдавали большую дань уважения отличившимся гражданам. Их прославляли в почетных декретах и хоронили как героев, увенчивая золотыми венками, в подобающем для такого случая подземном “жилище-храме” со всеми аксессуарами, где высокий курган играл роль алтаря, а в более широком значении и полисно-сакрального эпотропея. Со времен Гомера он мыслился как незыблемо вечный памятник. Следует ли в возрождении этой древнейшей формы надгробного памятника в Ольвии в эллинистический период усматривать непосредственное влияние кочевых скифов, как ближайших соседей, сказать точно невозможно. Бесспорно, ольвиополиты не могли не знать о существовании в Степи высоких курганов. Поэтому вряд ли стоит исключать, что в определенной степени введению в Ольвии старинного эллинского обычая насыпать над могилой героя курган способствовало и это знание. Все известные сейчас материалы о курганах Ольвии дают право лишь наметить отдельные вопросы о развитии погребального культа во взаимосвязи с данными надгробными сооружениями и трансформаций в этом направлении религиозного мировоззрений ее населения от времени зопирионовской осады до вхождения в состав Римской империи.

В. И. Денисова. Рисунки кораблей из Ольвии

В 1988 г. в Ольвии при раскопках одного из центральных городских кварталов, в культурном слое V в. до н.э. был найден обломок керамического сосуда; на его обеих поверхностях почерчены силуэты кораблей (рис. 1: а, б). Этот обломок представляет собой часть дисковидной подставки от ножки аттического гончарного сосуда (типа большой тарелки или блюдца); ее поверхность была покрыта черной глазурью (“лаком”). Сосуды подобного типа (“фруктовые вазы”) изготавливались аттическими гончарами с конца VI в. до второй четверти V в. до н.э. в двух разновидностях – на высокой ножке (рис. 1: в) и на низкой. Рисунки кораблей нанесены каким-то острым предметом, возможно, шилом или острием ножа.

На верхней поверхности подставки (рис. 1: а) полностью сохранился силуэт только одного корабля (изображен целиком, с подводной частью). На корме судна закреплен трап и еще какой-то элемент корабельной оснастки, переданный двумя, сходящимися под прямым углом линиями (предположительно, рея или шпринтовы). Двойную линию, оконтуривающую днище корабля, можно трактовать, как изображение фальш-киля.

Сходного типа корабль (по-видимому, нарисована только надводная его часть) прочерчен на нижней поверхности подставки (рис. 1: б). Аналогией обоим судам является парусник, изображенный на аттической чернофигурной чаше конца VI в. до н.э. (рис. 2: а – справа) и нарисованное красками судно на стене одной из этрусских гробниц начала V в. до н.э. По предположению исследователей на этих обоих памятниках изображены корабли того типа, который в древнегреческом мире носил название холькада (holkas). Холькады, имевшие только парусное вооружение, предназначались для перевозки грузов. Руководствуясь приведенными аналогиями, мы относим оба вышерассмотренных корабля публикуемых нами граффити (рис. 1: а, б) к категории холькад, хотя они и изображены без мачты, по-видимому, из-за отсутствия на черепке необходимого для этого пространства.

На нижней стороне подставки (рис. 1: б), кроме уже рассмотренной холькады, прочерчены контуры еще двух кораблей. Они различаются один от другого по размерам, но явно принадлежат одному типу. Оба корабля имеют одинаковую форму носа, переходящего в бушприт. На одном корабле поднят прямоугольный парус (корма не сохранилась). Оба корабля, судя по пропорциям, по-видимому, являлись гребными, парус служил pдополнительным движителем.

Как показывают памятники минойской глиптики, корабли с бушпритом бороздили воды Средиземноморья еще во втором тысячелетии до н.э. Судя по отдельным археологическим находкам (оттиски печатей-цилиндров 520-331 гг. до н.э. из Персеполя, граффито предположительно второй половины VI в. до н.э. на черепице из окрестностей храма Аполлона Зостера в Аттике), а также по многочисленным памятникам античного изобразительного искусства первых веков н.э., можно заключить, что корабли с бушпритом существовали на протяжении всей античной цивилизации. Бушприт вероятно служил для закрепления таких снастей, как булины, брасы, гитовы; на нем мог также укрепляться вспомогательный парус (artemon). Если же судить по сцене, представленной на мозаичном панно конца II в. н.э. из Остии (рис. 2: б), то бушприт мог использоваться как основание для прокладки трава в тех случаях, когда было необходимо “состыковать” два судна, чтобы перегрузить товар с одного на другое.

Из-за крайней скудости источников невозможно однозначно сказать, как назывался в древнегреческом мире тип корабля с бушпритом. С этим типом предположительно можно соотнести одно из таких, встречающихся у древних авторов названий, как akatos, halias, kyknos.

М. В. Скржинская. Пища ольвиополитов

В исследованиях о еде древних греков до сих пор не уделялось внимания характеристике пищи какого-либо конкретного греческого полиса и ее особенностям по сравнению с другими областями расселения эллинов.

Сведения о том, что ели ольвиополиты, складываются из разнообразных источников, которые еще не были собраны вместе. Важнейшее место среди них занимают материальные остатки: кости млекопитающих, птиц и рыб, зерна сельскохозяйственных культур, осадки вина. О пище можно судить по сосудам, в которых она приготовлялась, хранилась или подавалась на стол, а также по жерновам, ступам и зернотеркам, с помощью которых изготовляли муку и крупу. Перечисленные археологические источники дают более основательную информацию в сопоставлении с памятниками изобразительного искусства и сообщениями античных писателей о еде греков.

В число основных продуктов питания ольвиополитов входили хлеб из пшеницы и ячменя, каши из ячменя, проса, гороха, чечевицы; овощи и фрукты; рыба и моллюски; овечье и козье молоко и сыр; мясо -в основном говядина, баранина и козлятина, значительно меньше свинина и мясо домашних птиц и диких животных; растительное масло, вино, мед; соль и уксус как приправы и консерванты.

В целом по набору продуктов пища ольвиополитов сходна с едой населения других греческих полисов, однако отличается рядом особенностей. По сравнению с Грецией в питании ольвиополитов ячмень занимал значительно меньшее место, а изделия из пшеничной муки были более распространенными. В отличие от большинства греков, употреблявших главным образом морскую рыбу и моллюсков, ольвиополиты ели много первоклассной речной рыбы, главным образом сомов, судаков и осетров. Из надписей известно о существовании в Ольвии специального рыбного рынка. Там продавали живую, соленую, сушеную, вяленую и копченую рыбу. В зависимости от сезона на столе ольвиополитов появлялись разные сорта рыбы, например, весной и в начале лета – судак, летом – сом, а зимой, когда резко сокращался улов, ели в основном консервированную рыбу.

Мясная и молочная пища ольвиополитов не выделялась какими-либо особенностями, поскольку виды мясо-молочного скота были идентичны в Ольвии и других греческих полисах. Возможно, ольвиополиты заимствовали у местного населения изготовление гиппаки, сыра из кобыльего молока.

Из-за климатических условий набор овощей и фруктов в Ольвии был беднее, чем в Элладе. Частично это восполнялось импортом свежих и сушеных фруктов. Как и в других греческих полисах, привозные продукты питания составляли существенную часть рациона ольвиополитов; главным образом это были оливковое масло и вино.

В. П. Былкова. Поселения на Нижнем Днепре в аспекте скифо-эллинских отношений (рубеж V-IV вв. до н.э. - III в. н.э.)

К. И. Зайцева. Лепные чашки на ножках конца VII — I вв. до н.э. из Северного Причерноморья. Часть первая

В первой части статьи рассматриваются небольшие лепные чашки на ножках середины VI-I веков до н.э. из греческих государств Северного Причерноморья: Ольвии и ее сельской округи (табл. 1, №№ 1-21), Мирмекия (табл. 2, №№ 22-23), Тиритаки (табл. 2, № 24), Нимфея (табл. 2, № 25-30), Горгиппии (табл. 2, № 39), Херсонеса Таврического (табл. 2, №№ 31-52), Танаиса (табл. 2, №№ 33-38) – всего 37 чашек и 2 крышки. Из них 13 сосудов издаются впервые (№№ 7-9, 11, 13,2 5-32), 4 сосуда по рисункам (№№ 6, 14, 17, 22), все остальные собраны воедино по ранее сделанным публикациям. Сводная статья по этим сосудам издается впервые. В статье дана характеристика разнообразных форм лепных чашек, отмечено сходство некоторых сосудов из разных античных северопричерноморских центров (например, № 1 – поселение Большая Черноморка 2 сельской округи Ольвии и № 22 – Мирмекий; №№ 2 и 3 – Лузановское поселение округи Ольвии; №№ 7, 8, 18 – Ольвия и №№ 33, 34, 35 – Танаис), а также множество вариантов в исполнении как этих близких между собою чашек, так и многих других, что свидетельствует о домашнем изготовлении этих изделий для потребностей той или другой семьи. Подчеркивается, что отдельные лепные чашки сделаны в подражание гончарным образцам (№ 25 – Нимфей), сосудам из металла или стекла (№ 23 – Мирмекий); приведена краткая характеристика глин и выделки сосудов, многие из которых сделаны небрежно. По технике изготовления из всех чашек выделяются два жертвенника из Херсонеса (табл. 2, №№ 31, 32): лучше сохранившийся из них вылеплен из трех частей, соединенных вместе.

Самые ранние лепные чашки на ножках датированы серединой VI – первой третью V вв. до н.э.: № 1 – поселение Большая Черноморка 2, № 22 – Мирмекий; V–IV вв. до н.э.: №№ 26, 27 – Нимфей; концом V – первой половиной IV в. до н.э.: №№ 2, 3, 6 – поселения Лузановское и Козырка 12 округи Ольвии; серединой IV – второй четвертью III вв. до н.э.: № 39 – Горгиппия. Преобладающее большинство чашек сделано в эллинистическое время – во второй половине IV – первой половине III в. до н.э.: №№ 4, 5 – поселение Козырка 2 и усадьба Дидова Хата I округи Ольвии; в III–II вв. до н.э. (возможно, во второй половине III – первой половине II в. до н.э.) – Ольвия; в конце III-I вв. до н.э.: .№ 23, 24 – Мирмекий и Тиритака; во второй половине III–II вв. до н.э.: №№ 25, 28, 29, 30 – Нимфей; во II в. до н.э.: №№ 31, 32 – Херсонес Таврический; в III–I вв. до н.э.: №№ 33-37 – Танаис; во II–I вв. до н.э.: № 38 – некрополь Танаиса.

Находки многих лепных чашек на территории городищ и поселений в жилых землянках (№№ 2, 3, 22) и домах (№№ 4, 10, 12, 32, 33-35, 39), в жилой усадьбе (№ 5), в культурных слоях с остатками жилых домов (№№ 7-9, 11, 20, 26, 27, 36, 37), в выбросах из жилых кварталов (№№ 25, 28, 30, 31) вместе с разнообразными культовыми изделиями (с целыми к фрагментированными терракотовыми статуэтками Коры-Персефоны, Деметры и др., фигуркой сидящего “божка”, маленькими лепными лепешками-хлебцами, малоазийским чернолаковым фимиатерием, фрагментами ольвийских и херсонесских гончарных чашек на ножках, граффити с посвящениями Ахиллу, Афродите, Афине, Аполлону и другим богам, а также наличие копоти почти на всех сосудах, специально сделанного углубления на дне чаши, для сжигания ароматических веществ (№ 15 – Ольвия), сквозного отверстия в дне и ножке для возлияний (№ 12 – Ольвия) – все это позволяет считать лепные чашки культовыми предметами, применявшимися при священных обрядах в частных жилых домах, землянках, иногда в домашних святилищах (№ 6 – поселение Козырка 12 к северу от Ольвии). Лепные чашки на ножках использовались в качестве курильниц путем сжигания в них благовонных трав и смол, жертвенников для возлияний, светильников для возгорания священного огня, для мелких жертвоприношений. Эти обряды совершались в честь богов – покровителей земледелия и плодородия, защитников дома и семьи; они были связаны также с культом огня и домашнего очага. Лепные чашки №№ 18 и 19, найденные на Центральном теменосе Ольвии в слое над остатками храмов Аполлона Дельфиния и Зевса – главных государственных богов города, были вотивными приношениями в храмы этих богов. В погребении обнаружена всего одна чашка (№ 38 – Танаис). Вероятно, лепные чашки на ножках из греческих государств Северного Причерноморья сделаны постоянно или временно проживающими в них выходцами из местных варварских племен. Этими сосудами могли пользоваться также беднейшие слои греческого населения и рабы.

Е. Я. Рогов. Набор столярно-плотничьих инструментов из раскопок здания У6 поселения Панское I

В процессе раскопок здания У6 на поселении Панское 1 на хоре Херсонеса в северо-западном Крыму был найден набор столярно-плотничьих инструментов. Все инструменты были найдены во дворе или в помещениях юго-западной части здания У6, что свидетельствует о том, что и мастерская столяра- плотника также находилась в этой части здания (рис.1). Набор состоит из железного топора (рис. 2), обломка обушка топора или молотка (рис. 3), двух долот – одного узкого и одного широкого (рис. 4, 5), стамески (рис. 6), а также лучкового сверла (рис. 7). Находки подобных инструментов на античных памятниках Северного Причерноморья, как впрочем и за пределами этого региона, чрезвычайно редки. В основном наши знания об инструментах столяров и плотников античной эпохи базируются на находках инструментов, датирующихся римским временем и по изображениям на вазах. Для раннеэллинистического времени находка целого набора инструментов и в пределах одного здания уникальна.

С. Н. Сенаторов. Ранняя кизил-кобинская керамика из раскопок в Херсонесе

В статье предлагается краткий анализ- коллекции лепной керамики кизил-кобинской культуры, найденной при раскопках в Херсонесе в 1935–1987 гг.

В данной коллекции представлены 14 фрагментов различных сосудов, которые можно разделить на три группы.

Первая группа сосудов украшена орнаментом в виде гладкого горизонтального валика (табл. 1: 1–3; рис. 1: 1, 5, 11).

Вторая группа сосудов украшена простым резным орнаментом в сочетании с округлыми налепами (табл. 1: 4–5; рис. 1: 9, 13).

Обе группы керамики характерны для кизил-кобинской культуры эпохи поздней бронзы – раннего железа, датируемой XII–IX вв. до н.э.

Наконец, третья группа сосудов орнаментирована сложным резным орнаментом в виде заштрихованных, треугольников (табл. 1: 6–14; рис.1: 2–4, 6–8, 10, 12, 14). Такая керамика характерна для второго этапа кизил-кобинской культуры VIII – первой половины VI в. до н.э.

Все три группы керамики из Херсонеса найдены в слоях позднеархаического – римского времени (табл. 2). Однако, по своему орнаменту данная керамика, вероятно, может быть связана с кизил-кобинским поселением XII – первой половины VI в. до н.э., которое существовало на месте Херсонеса до появления здесь первых греческих колонистов.

И. С. Каменецкий. Ново-Джерелиевское IV городище

По Кубани и ее притокам, в Приазовье, в античное время жили племена меотов. Согласно наиболее популярной гипотезе они говорили на языке адыго-абхазской группы. История их начинается с VIII–VII вв. до н.э. с памятников “протомеотского” круга, которые некоторые исследователи связывают с киммерийцами. Большое количество поселений гибнет на рубеже II и III в. н.э., остальные в середине III в. н.э., что связано с нашествием готов. С момента возникновения в VI в. до н.э. греческих колоний, меоты тесно контактируют с Боспорским царством и играют в его истории значительную роль.

В настоящее время известно около 200 меотских городищ, которые делятся примерно на 15 групп, что соответствует данным письменных источников о числе меотских племен. Одну из таких групп составляют городища, расположенные по р. Кирпили, впадающей в Азовское море (Меотиду) около г. Приморско-Ахтарска. Я думаю, что это было племя язаматов, перешедшее сюда в V–IV вв. до н.э. с левого берега низовьев Кубани. Где-то около рубежа н.э. они переселились в низовья Дона, составив сельскую округу Танаиса.

Одним из городищ этой группы и является Ново-Джерелиевское IV, расположенное на правом берегу Кирпилей, между станицами Ново-Джерелиевской и Степной (рис. 1). О существовании его известно с 1914 г., но впервые оно было осмотрено в конце 20-х годов. Никаких работ на городище не производилось. В статье излагаются результаты обследования, проведенного автором в 1970 г.

Центральная часть городища – небольшая овальная площадка на боковой стороне мыса, окруженная четко выраженным рвом (рис. 2). К центральной части примыкает обширное поселение, границы которого прослеживаются по распространению подъемного материала. Рядом с городищем находились карьеры, из которых брали глину и где обнаруживались погребения. Территория внешнего поселения во время нашего посещения распахивалась, что дало возможность собрать значительную коллекцию керамики. Она была разделена на две группы: материал с центральной части и примыкающей к ней территории и материал с вершины мыса, где предположительно находился могильник.

Фрагменты мегарских чаш, краснолаковой керамики и амфор дают датировку III в. до н.э.– первой половины I в. н.э., с возможным захождением в IV в. до н.э. (рис. 4,8). Основная масса керамики принадлежит кружальной, серолощенной и лепной. Кружальная керамика представлена 8 типами глины и является привозной (рис. 5,9). Серолощенная керамика — продукт местного ремесленного производства, одна из типичнейших особенностей меотской культуры (рис. 6,10). Лепная керамика – это кухонная посуда домашнего производства (рис. 7,11). Для описываемого времени преимущественно миски, подражающие серолощенным изделиям, имели лощение (рис. 12).

Кроме керамики были подобраны фрагменты квадратных зернотерок античного образца, фрагмент куранта от зернотерки архаичного типа, трапециевидные сетевые грузила, обломок оселка, биконическое пряслице и часть грузика от вертикального ткацкого станка (рис. 13).

На центральной части городища был заложен шурф 1 Ч 2 м (рис. 14). Мощность культурного слоя оказалась здесь 1,12–1,35 м. Шурф задел две ямы, которые в большом количестве присутствуют на всех меотских городищах. Материал, обнаруженный в шурфе (рис. 15), подтвердил дату, полученную при анализе подъемного материала. На склоне рва был заложен еще один шурф, но он пришелся на осыпь.

Н. И. Платонова, М. Б. Щукин. Странная случайная находка из окрестностей Луги Ленинградской области

Публикуется интересная случайная находка 1986 года, выявленная около Луги. Это однолезвийный меч, скорее кинжал, а точнее, боевой железный нож с бронзовой, сравнительно тонкой рукоятью. Лезвие его сохранилось лишь на 86 мм (рис. 1). Обстоятельства его обнаружения не совсем ясны. По одной версии, он был найден при разрушении любительскими раскопками школьников одной из насыпей могильника археологической культуры Псковско-Новгородских длинных курганов около села Турово под Лугой. По другой, он найден, вместе с другим подобным, при земляных работах где-то в окрестностях Луги. Так или иначе, в конечном итоге кинжал оказался в руках археолога Н.И. Платоновой и ныне передается на хранение в Государственный Эрмитаж.

Первые ассоциации, которые вызывает данная находка, это биметаллические кинжалы, или короткие мечи, эпохи Гальштата и раннего Латена из Приальпийско-Припиринейского региона. Имеется и достаточно близкая, но единичная, параллель приблизительно того же времени, VIII-VI вв. до н.э., из Верхне-Ахмиловского могильника ананьинской культуры в Среднем Поволжье (Патрушев, Халиков 1982, Табл. 84: 1 а-в) (Рис. 3:3).

Однако более близкие параллели обнаруживаются совсем в другое время и в другом месте. Имеется в виду серия находок, известен 21 комплекс, из погребений второй половины IV - начала V вв. с подобными ножами из могильников San Miguel del Arroyo, Simankas, Hornillos del Camino, Nuez de Abajo и других, сосредоточенных в сравнительно узком регионе северо-западной Испании между Salamanka, Valladolid и Burgos (Palol 1964; Martin 1993). Большая часть их по всем параметрам удивительно напоминает находку из-под Луги. Из испанских комплексов приводятся лишь некоторые примеры (рис. 2).

В большинстве испанских находок сохранились и остатки бронзовых ножен этого оружия, оформленных или штампованым орнаментом, или в ажурном стиле opus intrrasile, характерным для униформы Римской армии.

В частности, таким образом оформлялись ножны двулезвийных кинжалов, так называемых pugio, служивших отличительным знаком унтер-офицеров, центурионов, хорошо представленных как изображениями на их надгробиях, так и находками из военных лагерей вдоль Рейнско-Дунайского лимеса.

Изредка pugio попадали и к варварам, примером чему в данном контексте может служить находка такого кортика в одном из воинских погребений I в н.э. в Прибалтике, на Самбийском полуострове в современной Калининградской области (рис. 3: 2). С конца III в. это оружие вышло из употребления в собственно римской армии, но сохранилось по каким-то причинам в однолезвийном варианте у населения упомянутого региона северо-западной Испании.

Мы не знаем с достоверностью этническую принадлежность населения, оставившего могильники в районе Salamanka-Burgos, их приписывали вестготам (Manescau 1936–1939), появившимся в Испании не ранее 411 года, но не с меньшим основанием их можно было бы причислить и местному кельто-иберийскому населению позднеримского времени, и вандалам, проникшим в северо-западную часть Иберийского полуострова около 406 года, и к некой смешанной группе варваров-федератов Римской армии дислоцированных в этом регионе, или к не менее интернациональной группировке восставших рабов-богаудов, игравших, как известно, заметную роль в расстановке политических сил Припиренейско-Приальпийского региона в III–V вв. н.э.

Остается, конечно, загадкой, каким образом боевой нож из северо-западной Испании мог попасть на далекий северо-запад России, в противоположный уголок Европы. Но о наличие контактов между Балтийским побережьем и Западным Средиземноморьем в V–VI вв. свидетельствуют и обилие янтарных бус в вестготских захоронениях (Maczynska 1991), и сообщения Кассиодора (Cass. Variae, V, 2) об эстиях Прибалтики, искавших контактов с королем готов Теодорихом Великим и пронесшими ему в качестве даров груз янтаря, и ряд археологических данных (Kazanski 1991; Kazakevicius 1993, 181 pav.).

В этой связи упоминаются также свидетельства лингвиста В.Н. Топорова (1982) о скоплении балтских топонимов с корнем -galind в северо-западной Испании (рис. 3: 1). Не исключено, что часть представителей этого балтского племени, обитавшего в бассейне Немана, действительно приняла участие в переселениях на Запад или вандалов, или готов. Тогда, зафиксированный находкой из-под Луги, контакт населения двух столь отдаленных регионов мог бы получить свое объяснение, хотя с достоверностью и в деталях всего происходившего мы знать не можем.

Г. М. Буров. Деревянные орудия ремесленного производства с поселения Вис II в бассейне Вычегды (середина I тысячелетия н.э.)

В. А. Хохлов. Об аланской принадлежности амулета из Старого Орхея (Требужен)

Статья посвящена бронзовой антропоморфной подвеске, обнаруженной в Днестровско-Прутском междуречье на многослойном памятнике Старый Орхей (рис. 1). Ее размеры – высота 3,5 см; наибольшая ширина 1,5 см (рис. 2: 2).

Подвеска была найдена в 1956 г. при исследовании землянки-мастерской XV–XVI вв., прорезавшей раннеславянский горизонт Старого Орхея, вместе с фрагментами лепной керамики (пеньковка) и железным наконечником стрелы (рис. 2: 1). Эти металлические изделия представляют несомненный интерес, так как небольшое количество датируемых находок осложняет разработку общей и внутренней хронологии раннесредневековых древностей Поднестровья.

Изображение человека из Старого Орхея уже служило объектом внимания некоторых археологов (Смирнов Г.Д., Рафалович И.А., Приходнюк О.М.). Используя относительные аналогии с серебряными фигурками мартыновского типа они определяли староорхейскую подвеску как славянскую культовую (амулет) и датировали ее VI–VII вв. н.э. Вместе с тем, функционально (и по ряду других признаков) это совершенно различные вещи, но, возможно, имеющие единые истоки.

Изучение староорхейского амулета позволило автору статьи поставить вопрос о его связи с антропоморфной кавказской пластикой и на основании ряда аналогий передатировать VII–IX вв. н.э. Известно, что район Центрального Предкавказья в эпоху раннего средневековья был занят племенами – носителями аланской культуры. В статье приводятся аргументы в пользу не славянского, а аланского происхождения подвески из Старого Орхея. Высказывается предположение, что в поречье Днестра данное антропоморфное изделие попало в VIII в. н.э. и может отражать перемещение части алан под арабским натиском из Предкавказья на запад.

Т. С. Нунан, Р. К. Ковалев. Неизвестный клад начала IX в. из имения М. А. Оболенского Дмитровского уезда Московской губернии

В. И. Булгакова. Сфрагистический материал и историко-культурные интерпретации: находка печати князя Изяслава Ярославича (1052-1078) в Киеве

В статье дается новая атрибуция вислой свинцовой печати, обнаруженной раскопками 1987 г. на киевском Подоле и отнесенной в первичной публикации к памятникам византийской сфрагистики конца Х – первой половины XI в. В результате повторного обращения к памятнику была установлена его принадлежность к числу печатей киевского князя Изяслава Ярославича (1054–1078), ранее в пределах древнерусской столицы не встречаемых. Новая атрибуция моливдовула позволила уточнить, наряду с датировкой культурного горизонта, в котором он был выявлен, также социальную характеристику исследованного объекта, который следует относить к вотчинным владениям киевского князя.

К. А. Михайлов, В. Ю. Соболев. Новгородские наборные пояса XI-XII вв.

А. Н. Кирпичников. Булавы и кистени из коллекции И. Хойновского в собрании Музея Войска Польского

В 1902 г. киевский собиратель древностей И. Хойновский перевез из Киева в Варшаву свою огромною к очень ценную коллекцию старинных предметов. В 1919 г. после смерти собирателя (в Киеве в 1919 г.) военные изделия его коллекции в 1919 и 1923 гг. были переданы из Национального музея в Варшаве в Музей Войска Польского, где и находятся поныне. В 1996 г. во время работы в Музее Войска Польского мне любезно предоставлены находки из коллекции Хойновского. На основании карточного каталога и архивных данных удалось уточнить паспортизацию конкретных предметов и изучить привезенные из Киева четыре бронзовых и одну железную булавы, а также семь бронзовых кистеней.

В их состав входят: две булавы с 12-ти пирамидальными шипами (Киев-?, Хмельная бывшая Киевская губ., рис. 1–2), одно навершие округлой формы с как бы выпиленными гранями (бывшая Киевская губ., рис. 5), навершие с шестью фигурно оформленными гранями (Хмельная, бывшая Киевская губ., это один из европейски известных наиболее ранних по времени шестоперов, рис. 6, 3 и 7). Среди кистеней оказались четыре шарообразных и продолговато-округлой формы (бывшая Киевская губ., включая Таганчу и Княжу Гору, рис. 8–11), два грушевидных образца с черневым орнаментом на лицевых поверхностях в виде лент и завитков (Киев и бывшая Киевская губ., рис. 12–13) наконец, один в виде куба со срезанными углами (Княжа Гора бывшей Киевской губ., рис. 14).

Большинство перечисленных булав и кистеней имеет древнерусские аналогии, изготовлены в Киеве и других южнорусских городах во второй половине XII – первой половине XIII в. Грушевидные кистени – южнорусское изобретение предмонгольского времени. Рассматриваемые ударные средства употреблялись как конными так и пешими воинами, чтобы в рукопашной схватке оглушить противника, вывести его из боя, но не обязательно убить.

В целом, воинские изделия коллекции Хойновского, а кроме булав и кистеней в их числе, мечи, наконечники копий и стрел, боевые топоры, ценный, до сих пор почти не использованный, источник для изучения вооружения домонгольской Руси.

Л. И. Смирнова. Проколки (хронология и функциональное назначение)

Т. А. Чукова. Периодизация истории русского средневекового зодчества и эволюция малых архитектурных форм интерьера конца Х — первой трети XIII в.

Ю. Е. Варваровский (†). К вопросу о "теории двух Сараев" и локализации города Гюлистана

Уже во второй половине XIX в. интерес к джучидским городам, подкрепленный работами Х.М. Френа и началом систематического изучения Царевского городища, перерастает в бурную полемику на предмет местонахождения столичных ордынских центров. Результатом длительной дискуссии явилось признание сосуществования на Нижней Волге двух ордынских столиц – Сарая и Сарая ал-Джедид, идентифицируемых соответственно с Селитренным и Царевским городищами. Сформулированная в прошлом столетии и получившая полное признание со стороны современных исследователей “теория двух Сараев”, продолжает аргументироваться посредством двух независимых сообщений: указания Ибн Арабшаха о времени основания “второй” джучидской столицы и сведений карты Фра Мауро, представляющей обозначения двух Сараев.

Детальный, проведенный автором анализ последнего источника заставляет, однако, признать наличие на карте Фра Мауро лишь одной ордынской столицы, в то время как “Сарай Великий”, применительно к политической ситуации XV в., скорее соответствует “Большой Орде” или “Великой Орде Златой” русских источников. Правомерность такой идентификации подтверждается также следующей ремаркой итальянского картографа: “эта величайшая провинция Россия или Сарматия граничит на востоке с Белым Морем, на западе – с Германским морем, на юге – с Сараем и Куманией, и на севере – с Пермией”, где под “Сараем”, “Куманией” и “Пермией” явно подразумеваются отдельные области, но никак не городские центры. Целый ряд картографических источников свидетельствует об имевшей место транстопонимизации – отождествлении не только всего государства, но и Нижнего Поволжья а также Каспийского моря с названием золотоордынской столицы.

Средневековые нарративные источники также прямо не указывают на существование двух золотоордынских столиц.

Указанная Ибн Арабшахом хронология существования Сарая, определенная сроком в 63 года, служила одним из основных аргументов в пользу отождествления “Нового Сарая” с Царевским городищем, в культурном слое которого наиболее ранние монеты датированы 30-ми гг. XIV в., тогда как деструкция этого центра соотносится с походом Тимура 1395 г. Однако данное свидетельство противоречиво, поскольку в другом месте своего сочинения Ибн Арабшах называет основателем этого же города хана Берке (1256–1266 гг.). Очевидно, что использование определений типа “Улус Джучи”, “Улус Бату”, “Улус Берке”, “Улус Узбека”, равно как и наименования ордынской столицы, переданные в сочетании с именами Бату, Берке, Джанибека и Бердибека, не подразумевают географическое разграничение называемых объектов.

С приходом к власти хана Джанибека в 1341 г. в репертуаре надписей сарайских дирхемов впервые встречается эпитет “ал-джедид” (новый), обыкновенно объясняемый исследователями как наименование нового монетного и городского центра. Следует, однако, отметить, что прилагательное “ал-джедид” переводится с арабского не только как “новый”, но также имеет и другие значения (“обновленный”, “восстановленный”, “счастливый”, “благополучный”). Возможно, что в данном случае дополнение “ал-джедид” имело переносное значение, закрепляющее за Сараем его статус столичного центра суверенного государства, свободного от каких-либо обязательств перед пекинской администрацией. В практике восточного градостроительства известен также случай, когда султанские дворцы с названиями “Иски-Сарай” и “Сарай-и Джедид” располагались в пределах одного городского центра – Стамбула. Указанные замечания, а также целый ряд нумизматических наблюдений позволяют автору выразить сомнение в правомерности истолкования эпитета “ал-джедид” на монетах Азака, Булгара, Гюлистана, Маджара, Каффы, Крыма, Орды, Сарая, Сыгнака, Хаджи-Тархана и Шехра как обозначения “новых” городских центров, существующих в ряде случаев одновременно со “старыми”. Приведенный перечень называет почти все известные центры Поволжья и западной части Ак-Орды XIV в., однако, существование большинства из этих гипотетически “новых” городов не подтверждается ни свидетельствами письменных источников, ни археологическими данными. Скорее всего, здесь прослеживается своеобразная узаконенная традиция, отражающая отдельные изменения городского статуса в существующей системе политико-административной иерархии.

Особое внимание в настоящей статье уделено проблеме локализации Гюлистана и Сарая ал-Джедид. К настоящему времени в этом вопросе выдвинуты три основные версии: 1) Гюлистан являлся пригородом Сарая (Zambaur 1968; Янина 1970); 2) Гюлистан представлял собой отдельный город и находился в Нижнем Поволжье (Федоров-Давыдов 1960; Егоров 1980, 1985); 3) Гюлистан – монетный двор, расположенный в районе Булгара или в самом этом городе (Мухамадиев 1983). Последовательность правлений ордынских владетелей 60-х гг. XIV в., известная по монетам указанных центров, свидетельствует, однако, как о политическом, так и о географическом разграничении Сарая ал-Джедид и Гюлистана. После смерти хана Хызра (весна 1361 г.) и до начала правления хана Азиз-Шейха (1364 г.) эти центры контролировались разными династами, выпускавшими здесь собственную монету.

Получение более конкретных указаний оказывается возможным лишь на основе изучения состава монетных коллекций соответствующих поволжских памятников. В силу ограниченности радиуса обращения медных джучидских монет, основное внимание уделяется именно этой части нумизматического материала. Результаты анализа монетных коллекций с Селитренного, Царевского и Булгарского городищ сведены в таблицы 1-3. Приведенные данные демонстрируют общую нивелировку обращения медных сарайских монет на всех рассматриваемых памятниках до 763 г.х. (= 1361/1362 гг.). В последующее время Селитренное городище отличается сравнительно высоким содержанием пулов Сарая ал-Джедид (тб. 1), имевших прежде сходное значение с соответствующим показателем царевской нумизматической коллекции. В то же время, в царевском комплексе медных монет 60-х гг. преобладают пулы гюлистанской чеканки (тб.2), тогда как содержание последних в культурном слое Селитренного городища чрезвычайно мало. Такая ситуация может свидетельствовать об определенной изолированности, начиная с 1362 г. денежного обращения Царева с одной стороны, и Селитренного городища – с другой. Указанное положение явилось следствием конфронтации между различными группировками аристократии, во время которой столичные центры Ак-Орды неоднократно становились объектами притязаний со стороны враждующих правителей. Состав коллекции пулов с Булгарского городища и Ага-Базара (тб.3) не обнаруживает сколько-нибудь существенного преобладания медных монет 60-х гг. одного из рассматриваемых центров чеканки и демонстрирует лишь относительную равномерность проникновения на местный рынок монетной продукции как Сарая ал-Джедид, так и Гюлистана. С 1362 г. наблюдается некоторое ограничение поступлений в Булгар разменной монеты нижневолжских центров чеканки.

Приведенные в работе процентные характеристики монетных комплексов золотоордынских городов Поволжья и их оценка с учетом презумпции как географического, так и политического разграничения Сарая ал-Джедид и Гюлистана, предполагают единственно приемлемые, при данном подходе, выводы:

1. Гюлистан, в качестве самостоятельного монетного и городского центра, следует идентифицировать с Царевским городищем. До организации в Гюлистане собственного монетного производства, потребности местного денежного обращения обеспечивались, главным образом, за счет поступлений сарайской монетной продукции, Именно этим объясняется общее количественное преобладание медных сарайских монет первой половины XIV в. в составе царевской нумизматической коллекции.

2. Известные по данным нумизматики монетные дворы Сарай и Сарай ал-Джедид располагались в пределах одного городского центра, который следует отождествлять с Селитренным городищем.

А. Н. Егорьков, М. Б. Днепровская. Органическое связующее стенописных красок храма Богородицы средневекового грузинского пещерного монастыря Бертубани

АКТУАЛЬНЫЕ ПРОБЛЕМЫ АРХЕОЛОГИИ

 

 

Е. В. Цвек. Восточнотрипольская культура и контакты ее носителей с энеолитическими племенами Европы

В эпоху энеолита миграционные процессы, происходившие в Юго-Восточной Европе, привели к сложению нескольких крупных историко-культурных общностей. По мнению ряда исследователей неолитическая культура Боян является одним из генетических компонентов двух крупных энеолитических культур - Гумельницы и Прекукутени – Раннее Триполье. На поздней фазе развития в некогда монолитной культуре Прекукутени – Раннее Триполье ощущается тенденция к дифференциации (Збенович 1989: 187–200).

Ha западе, за Днестром, приток новых этнических элементов вызывает формирование новой кукутенской культуры, в которой очень быстро исчезают признаки прекукутенской. (Сорокин, 1991: 83–85). Одна из основных черт культуры Кукутень – наличие в керамическом комплексе 60–80% сосудов, украшенных полихромной или монохромной росписью и большое количество антропоморфной пластики.

Эволюция от раннего к среднему Триполью на территории восточного ареала (бассейны рек Южного Буга и Днепра) проходила более спокойно. Здесь долго сохраняются раннетрипольские традиции, постепенно уступавшие место инновациям, связанным с появлением импортной керамики и изменениями в домостроительстве, идеологии и хозяйстве. На востоке зарождается новое культурное явление, отличное от западной синхронной кукутенской культуры. Исходя из общепризнанных в российской и украинской археологии критериев определения термина “археологическая культура”, можно констатировать зарождение внутри кукутено-трипольской общности отдельной восточнотрипольской культуры и проследить ее структуру и процесс развития (Цвек 1989, 1999). Её памятники занимают территорию между Южным Бугом и Днепром 1 (рис. 1). Их объединяет общность происхождения и идеологических представлений, традиций в хозяйстве и, особенно керамическом производстве. На протяжении многовекового существования население стойко сохраняло традицию оформления керамики углублённым орнаментом (40–50%). При отправлении культов почти не употреблялась антропоморфная пластика. Имеются отличия в домостроительстве и планировке поселений. В пору наивысшего расцвета племена восточнотрипольской культуры достигают значительного уровня экономического развития, усложняется их мировоззрение. Ритуалы, связанные с культом плодородия и другие отправляются в поселенческих святилищах или на домашних алтарях. (Цвек 1993: 74–76; рис. 2: 2). В этот период получают распространение крупные по размерам поселения со сложной планировкой, уличной системой застройки и большим количеством жителей. Они играли роль экономических и культурных центров трипольского общества восточного региона. Одно из них – Веселый Кут имело площадь около 150 га (Цвек 1995: 33–44; рис. 2: 1). Поселения застраиваются усадьбами с жилыми и хозяйственными постройками. Дома – одноэтажные, двух-трехкамерные наземные, глинобитные постройки (рис. 2: 4). В их интерьере – лежанки, купольные печи, алтари. Особенно знаменательно большое количество специализированных кожевенных, косторезных, камнеобрабатывающих мастерских. Среди них выделяется керамический производственный комплекс с совершенными по конструкции гончарными двухярусными горнами (рис. 2: 3). О высоком уровне гончарного ремесла свидетельствует также и керамика памятников восточнотрипольской культуры. Особого совершенства достигает посуда с углублённо – желобчатой и каннелированной орнаментацией. Типичными формами первой являются грушевидные сосуды с крышками, кратеры, биноклевидные сосуды. Их углублённый орнамент с белым пастовым заполнением эффектно выглядит на подлощенной палевой или темно-серой поверхности. В системе орнамента спиральные ленты, антропоморфные элементы, лунарные и солярные знаки (рис. 3).

Сравнительный анализ признаков, характеризующих кукутенскую и восточнотрипольскую культуры, показывает их значительные отличия в материальной и духовной жизни, еще раз подчеркивает самостоятельность восточнотрипольской культуры (рис. 4).

В рамках восточнотрипольской культуры выделяются четыре локальных варианта (Цвек 1999: рис. 1). Большая часть памятников буго-днепровского варианта расположена в бассейнах рек Рось, Горный и Гнилой Тикич. Основные поселения – Зарубинцы, Красноставка, Оноприевка, Веселый Кут, Мирополье, Гарбузин. Накопленный материал позволяет раскрыть его внутреннюю структуру, состоящую из шести групп (гнезд) – памятников, отражающих развитие во времени отдельного социального коллектива от начала и до конца существования общин этого локального варианта (Цвек 1985: 44).

Второй вариант – северобугский (по И. Зайцу) или среднебугский (по С. Гусеву) – объединяет памятники северной части среднего течения Южного Буга, а также бассейн р. Соб. Поселения этого локального варианта (Борисовка, Печера, Клищев и др.), имея общую генетическую основу с памятниками Буго-Днепровского междуречья, в ходе развития приобрели своеобразный этнографический облик.

Территория распространения третьего, южнобугского локального варианта невелика и ограничена с юга средней частью течения Южного Буга, с запада рекой Удич, с востока нижним течением реки Синюха. Северной границей, вероятно, была река Большая Высь. Поселения – Березовка, Сабатиновка 1, Кошаринцы, Колодистое.

Формирование четвертого Днепровского варианта относится к середине развитого Триполья. Причиной продвижения населения восточнотрипольской культуры на Днепр явилось внутреннее ее развитие и проникновение в Буго-Днепровское междуречье кукутенских племен.

Локальные варианты восточнотрипольской культуры едины в своем происхождении, но каждый из них имеет яркие отличительные особенности в духовном и материальном облике. Своеобразие им придали контакты с соседними родственными и иноэтничными племенами Европы.

Крупной культурно-исторической областью Подунавья эпохи энеолита была Лендельская, в которую как локальные группы входили памятники Западной Словакии, Польши, Западной Волыни и Северного Прикарпатья (Пелещишин 1974: 104–116; 1985: 263-268). Почти с начала своего развития племена восточнотрипольской культуры вступили с ними в контакт. Во второй половине этапа В1 связи с культурой Лендель документируют материалы из поселений Тараща, Гребля, Красноставка и др. На памятниках этого типа нами выделена группа тонкостенных сосудов с накольчато-ямочным орнаментом (рис. 5: 4). Ямки располагаются под венчиком, их композиции украшают плечики сосудов. Эта новая группа керамики не имеет корней в культуре Прекукутени – Раннее Триполье. Через территорию Буго-Днепровского локального варианта расписная керамика из центров Днестра проникает на Днепр (Веремье).

Контакты продолжаются и на этапе В11. Серолощенная керамика с монохромной темно-коричневой росписью, типичная для днепровского поселения Раковец в единичных экземплярах встречена в Веселом Куте. В большем количестве аналогичные сосуды выявлены на более поздних поселениях типа Мирополье буго-днепровского локального варианта восточнотрипольской культуры. Поселение Раковец и синхронные ему памятники Поднестровья Е. К. Черныш датирует этапом В11, по периодизации Т. С. Пассек и относит его к сорокско-петренскому варианту. Т. А. Попова считает более приемлемой датой бытования этих памятников середину этапа В11, что согласуется с нашей датировкой Мирополья. В конце этапа В1-В11 со Среднего Поднестровья общины поздних фаз залещицкой группы переселяются на Верхний Днестр. Здесь складывается выделенный В. Круцом и С. Рыжовым особый локальный вариант культуры. Переселившиеся общины занимают территорию бассейна Днестра от p. Большой Луки в районе Незвиско и выше по течению. Они образуют небольшие поселки с гнездообразным размещением жилищ. Район Верхнего Поднестровья привлекал население большими залежами высококачественного туронского кремня, многочисленными выходами минеральных соляных источников (Круц, Рыжов 1997: 23-32). Вероятно, в этот период на Среднем и Верхнем Поднестровье происходят какие-то демографические процессы. Залещицкие общины еще на этапе В1-В11 вступили в контакт с населением восточнотрипольской культуры. Их потомки, переселившиеся на Верхний Днестр продолжают эти связи, о чем свидетельствуют материалы из Веселого Кута.

На заключительном этапе развитого Триполья (вторая половина этапа В11) в Побужье и Буго-Днепровском междуречье появляется ряд поселений Гарбузин на Роси, Гордашевка на Горном Тикиче, Андреевка и Лекарево на Большой Выси, Тростянчик на Южном Буге и др. Сопоставление керамических комплексов этих памятников выявило их сходство и различие. На всех поселениях присутствует довольно большое количество сосудов (40-60%), украшенных росписью. Для этой группы керамики характерно сочетание темно-коричневого монохромного орнамента с ярко-оранжевым или красным ангобом, нанесенным на тщательно залощенную поверхность. В композициях присутствуют круги, овалы, растительные элементы, реже антропоморфные изображения (рис. 8: 11–16, 18, 20). Если эта керамика на всех перечисленных поселениях почти идентична, то сопровождающие ее сосуды с углубленным орнаментом и керамика с примесью ракушки имеет яркие местные локальные черты. Это позволяет предположить какой-то одновременный импульс с Верхнего Днестра (Бучач, Незвиско и др.).

Суммируя вышесказанное, можно констатировать контакты между населением западного и восточного ареала Кукутено-Трипольской общности на протяжении всего развитого Триполья. Характер этих связей был неоднозначен. Если на ранних этапах существования восточнотрипольской культуры контакты с населением Поднестровья и Попрутья носили характер обмена, результатом чего и была импортная расписная керамика, то в конце этапа В11 фиксируется какой-то импульс с Верхнего Днестра на территорию восточнотрипольской культуры. В поисках новых земель кукутенские племена не могли двигаться на запад. За Прутом лежали густонаселенные районы с избыточным населением.

В этих условиях в поисках новых земельных угодий и сырьевых ресурсов кукутенские общины предпочитали двигаться к востоку. Следы движения раньше всего проявляются на Южном Буге (Клищев). В Буго-Днепровском междуречье этот процесс нашел отражение в материалах заключительной фазы Веселокутского поселения, в Мирополье, Гарбузине и др. Очевидно в это время становятся более напряженными отношения племен восточнотрипольской культуры с кукутенским населением. Возможно, это подтверждает находка на поселении Мирополье метательного оружия - глиняных шаров - боласов. В конце развитого Триполья на территории восточного региона происходит сложный процесс, закончившийся ассимиляцией части местного населения восточнотрипольской культуры пришельцами с Днестра.

Восточнотрипольская культура возникнув в первой половине IV тыс. до н.э. (по традиционной хронологии) просуществовала более тысячелетия. Различие топографии и планировки поселений, разнообразные типы построек, совершенствование домостроительных приемов и изменения в керамических комплексах (появление новых и исчезновение старых категорий, групп керамики, форм сосудов, орнаментальных схем и их разное процентное соотношение) позволило выделить в развитии культуры четыре этапа (Цвек 1994: 64–66).

Первый этап (В1) формирование культуры, второй и третий (В1-В11; В11) ее расцвет. В этот период общины восточнотрипольской культуры занимают наибольшую территорию от Южного Буга до Днепра. На IV этапе она резко сокращается. Только на небольшом участке Поднепровья племена восточнотрипольской культуры продолжают свое существование до финальных фаз Триполья, где и завершают свой исторический путь.

С. Л. Соловьев. Архаическая Березань (историко-археологический очерк)

Я. М. Паромов. О земельных наделах античного времени на Таманском полуострове

В античной культуре Северного Причерноморья до настоящего времени наименее изучены системы межевания сельскохозяйственной территории. Исключением является хора Херсонесского государства. Иная ситуация сложилась в исследовании других регионов – сельской округи Ольвии, хоры Боспорского царства. В задачу данной статьи входит общая пространственно-планировочная характеристика системы землепользования на Таманском полуострове (азиатский Боспор) и ее структурный анализ в северо-западной части полуострова. Античная система расселения на Таманском полуострове существовала с середины VI в. до н.э. до конца IV в. н.э. Ее наивысшее развитие и расцвет приходятся на IV–II вв. до н.э. В это время здесь насчитывалось 211 поселений, развилась сложная дорожная сеть, земельные наделы заняли половину территории – 60 000 га (рис. 1, 2). На рис. 1 представлены поселения и дороги IV–II вв. до н.э. на территории всего полуострова, исследованные на месте. На рис. 2 представлены поселения и дороги северо-западной части полуострова (так называемого Киммерийского острова), исследованные на месте, а также земельные наделы, изучавшиеся по аэрофотосъемке. Главной закономерностью устройства оград наделов и внутреннего деления полей было то, что они хорошо сочетались с рельефом местности и были построены поперек склонов, чтобы удерживать влагу при слабом дожде и препятствовать сильным потокам при обильном дожде. Наделы ориентированы углами по странам света, что связано с направлением благоприятных для сельского хозяйства летних ветров и неблагоприятных – зимних, чтобы им противодействовать. По типу пространственно-планировочной композиции античные системы межевания разделяются на регулярные и иррегулярные. Образец регулярной системы – хора Херсонесского государства. Хора Херсонеса создавалась по единому плану. Система земельных наделов на Таманском полуострове начала создаваться намного раньше – с середины VI в. до н.э., она развивалась и росла стихийно. Анализ и дешифрирование аэрофотосъемки позволили выделить около 350 земельных наделов, которые часто соединены в блоки. Вместе с поселениями и древними дорогами они образуют единую и естественную систему расселения. Земельные наделы очень различны по конфигурации и площади – от 2,5 до 17,7 га. Для приведения в порядок этих данных была построена гистограмма распределения наделов по величине площади (рис. 3). Она показывает увеличение числа наделов при увеличении площади до 7,5 га. При переходе этого значения число наделов уменьшается. Анализ графика позволил выявить величину стандартного участка или модуля (М), она равна 2,51 га. 2М = 5,01; 3М = 7,52 га… 7М = 17,55 га. Анализ всех наделов по величине показал, что они равны целому количеству модулей или определенному количеству модулей с долями. Большинство наделов находятся в пределах от 2М до 4М (5,01–10,3 га). Средним по величине наделом является участок, равный 3М (7,52 га). Эти данные типичны для парцеллярного хозяйства.

 

В. Я. Конецкий, К. Г. Самойлов. К проблеме возникновения пашенного земледелия в лесной зоне Восточной Европы в I тыс. н.э.

Становление пашенного земледелия является принципиальным этапом в истории экономики древних обществ. Традиционно для лесной зоны Восточной Европы оно связывается прежде всего со славянской колонизацией, однако в последние десятилетия возникла точка зрения отодвигающая этот процесс в эпоху раннего железного века, что вызывает существенные возражения. Статья посвящена критике подобных попыток.

Основоположником такого подхода является Ю. А. Краснов. В рамках его аргументации индикатором пашенной агротехники является наличие железных серпов. На этом основании он видит пашенное земледелие у населения культур первой половины I тыс. н.э. прямо или опосредованно связываемых им с балтским миром (днепро-двинской, позднедьяковской и др.). В действительности же, серпы как тип жатвенных орудий широко представлены и у населения хозяйство которого базировалось, безусловно, на ручных формах земледелия, прежде всего подсечно-огневом (например, носители культуры длинных курганов).

В качестве единственного свидетельства наличия пахотных орудий у дьяковских племен Ю. А. Краснов считает изображение в виде крючка на известном грузике с Троицкого городища, воспринимаемое им как рисунок цельнодеревянного рала. С этим невозможно согласится ввиду отсутствия у этого «рала» важнейшей конструктивной части стояка с рукояткой.

За последние годы появился ряд коллективных работ археологическое обоснование которых осуществлял Н. А. Кренке. Их авторы поставили своей целью подкрепить выводы Ю. А. Краснова данными естественнонаучных методов (палинологии, карпологии, почвенного и палеоландшафтного анализов). К сожалению весь анализ «экофактов» был предпринят в рамках уже заданной парадигмы: априорного присутствия пашенного земледелия у дьяковского населения, что привело к парадоксальным выводам относительно хронологии хозяйственного развития. В частности, палинологические материалы были трактованы как свидетельства появления пашенного земледелия в V–IV вв. до н.э. ( т. е. на 300–500 лет чем проистекает из схемы Ю. А. Краснова и интерпретации археологических материалов предлагаемой самим Н. А. Кренке). Палеоландшафтные реконструкции, приводимые авторами, основаны лишь на современных параметрах и не могут являться самостоятельными аргументами. В целом же, характер экономики носителей дьяковской культуры (пашенное земледелие с постоянными полями и вероятным использованием навоза) выступает аналогичным уровню достигнутому лишь в древнерусский период, что представляется откровенным антиисторизмом.

Объективное рассмотрение экономики дьяковской культуры и других синхроннных ей общностей лесной зоны Восточной Европы не дает оснований для пересмотра ее атрибуции как основанной на животноводстве и ручном земледелии. Механизм смены археологических культур и типов природопользования хорошо объясняется климатическими изменениями в течении I тыс. н.э.

Древнейшие бесспорные свидетельства пашенного земледелия в северной части будущего древнерусского государства связаны с культурой сопок – первой культурой региона славянская принадлежность которой ныне никем не подвергается сомнению. С нею связаны неоднократные находки железных наконечников пахотных орудий и многочисленные (около десятка) случаи фиксации следов древней распашки. Опора пришлого славянского населения на новый, наиболее прогрессивный в данных конкретных условиях, тип хозяйства позволила им стать победителями в историческом соревновании с аборигенными этносами.