Аннотация

Археологические вести. Спб, 1999. Вып. 6. Аннотации.

ОТ РЕДАКЦИИ

 

Е. Н. Носов. Институту истории материальной культуры РАН 80 лет

Сто сорок лет назад 9 февраля 1859 г. в Санкт-Петербурге, столице Российской им­перии, указом Александра II Правительст­вующему сенату было основано первое го­сударственное археологическое учреждение России Императорская археологическая ко­миссия, ставшая во главе всех археологиче­ских изысканий в стране. Осенью 1918 г. она была преобразована в Российскую госу­дарственную археологическую комиссию, на базе которой 18 апреля 1919 г. декретом, подписанным Председателем Совета Народ­ных Комиссаров, В. И. Лениным была со­здана Российская Академия истории мате­риальной культуры (РАИМК) — прямой предшественник нынешнего Института исто­рии материальной культуры РАН и Инсти­тута археологии РАН. На заседаниях учре­дительного собрания по случаю образова­ния нового учреждения, состоявшемся 5—7 августа 1919 г. в Зимнем дворце, где тогда размещалась Археологическая комис­сия, приняли участие выдающиеся отечест­венные археологи, востоковеды, историки, этнографы, избравшие состав членов Акаде­мии и ее председателя Н. Я. Марра, воз­главлявшего Академию с 1919 по 1934 год. Сохранился уникальный снимок, сделанный во дворе Зимнего дворца во время этого ис­торического собрания, где запечатлен прак­тически весь «цвет» тогдашней российской гуманитарной науки (рис. 1).

В задачи Академии истории материаль­ной культуры входило исследование памят­ников древности, искусства и старины и разработка основ их охраны; изучение во­просов этнологии, археологии и истории ис­кусства; раскопки и сбор предметов древ­ности; руководство научной стороной всех предпринимаемых археологических раско­пок, работ по реставрации и ремонту древ­них монументальных памятников; развитие и распространение  знаний  о памятниках древности и искусства; публикация ежегод­ных отчетов и научных трудов. В соответ­ствии с поставленными перед ней задачами Академия имела три отделения: этнологи­ческое, археологическое и художественно-ис­торическое. При Академии был создан Ин­ститут археологической технологии, а в ее ведении находились также Общество поощ­рения художеств и Комитет популяризации художественных изданий.

В 1926 г., после образования СССР, РАИМК была переименована в Государст­венную Академию историю материальной культуры (ГАИМК). В 1937 г. она была преобразована в Институт истории матери­альной культуры в составе Академии Наук СССР. Головная часть Института, его архи­вы и библиотека находились в Ленинграде, а в Москве существовало Московское отде­ление. В 1943 г. дирекция ИИМК АН СССР была переведена в Москву и утверж­дено положение о двух отделениях институ­та в Москве и в Ленинграде. В 1959 г. ин­ститут был переименован в Институт архе­ологии АН СССР. В 1991 г. на очередном витке российских реформ и при расширении административной самостоятельности цело­го ряда институтов Санкт-Петербургского научного центра, решением Президиума Академии Наук, Ленинградское отделение Института археологии было преобразовано в самостоятельный Институт с возвращени­ем ему прежнего названия — Институт исто­рии материальной культуры, вошедший в состав Отделения истории Академии наук. Такова самая краткая история нынешнего академического центра Санкт-Петербурга.

Она соответствует истории становления других гуманитарных научных академичес­ких учреждений бывшей столицы, сформи­рованных на базе предшествовавших им центров науки Российской империи и насле­дующих их ценнейшие архивные собрания и библиотеки. ИИМК РАН включает в свой состав два уникальных архива — Рукопис­ный и Фотодокументов.

Рукописный архив является старейшим и единственным в стране хранилищем, со­бранным по одному принципу — археология и охрана древностей во всех их проявлени­ях. Архив стал складываться одновременно с учреждением самой Императорской архе­ологической комиссии в 1859 г. В настоя­щее время он насчитывает 102 фонда и более 70 тысяч единиц хранения (рукопис­ные материалы, картографическая и графи­ческая документация, рисунки). Без преуве­личения можно сказать, что в архиве сосре­доточено не менее 80% информации о всех полевых археологических исследованиях в Российской империи и СССР до 1941 г. включительно.

Фотоархив ИИМК РАН также начал формироваться с момента учреждения Им­ператорской археологической комиссии в 1859 г., сначала при библиотеке, а в 1918 г. было создано специальное архивное подраз­деление. В настоящее время в архиве насчи­тывается более 900 тысяч единиц хранения (негативы и позитивы, 8 кинофильмов). Он является одним из крупнейших хранилищ в Европе, где находятся фотографии 1840— 1998 гг. Это старейший и единственный спе­циализированный фотоархив в России.

Библиотека института — крупнейшая в России и одна из крупнейших в мире спе­циальных археологических библиотек. Она была основана, как библиотека Император­ской археологической комиссии и сейчас насчитывает более 200 тысяч экземпляров монографий, серийных и периодических из­даний, причем более половины фонда со­ставляет зарубежная литература. С 1959 г. Библиотекой ИИМК издается многотомный ретроспективный указатель «Советская ар­хеологическая литература». В 1997 г. был опубликован десятый том этого издания (тома охватывают период с 1918 по 1984 гг. ), а в 1998 г. завершена подготовка одиннадцатого тома.

Структурно, наряду с архивами и библи­отекой, ИИМК РАН состоит из четырех от­делов (Отдел археологии палеолита; Отдел археологии Центральной Азии и Кавказа; Отдел истории античной культуры; Отдел славяно-финской археологии) и двух лабо­раторий (Лаборатория археологической тех­нологии и Эксперементально-трасологичес­кая лаборатория), которые соответствуют основным направлениям научно-исследова­тельской деятельности коллектива, который сейчас насчитывает 107 научных сотрудни­ков, включая 24 докторов и 53 кандидатов наук. Институт сохраняет традиционные связи со многими центрами стран СНГ, ведет совместные исследования с археологи­ческими учреждениями Финляндии, Шве­ции, Норвегии, Польши, Германии, Вели­кобритании, Ирландии и некоторых других стран.

Сотрудники ИИМК РАН проводят ши­рокие полевые археологические исследова­ния на территории России и стран СНГ, принимают участие в раскопках в дальнем зарубежье. В результате раскопок древнос­тей разных эпох и народов археологами Ле­нинграда — Санкт-Петербурга сделан ряд открытий новых археологических памятни­ков и культур, изучение которых существен­но изменили наши представления о про­шлом Евразии и Африки. Широкие исследо­вания проведены по изучению древнейшего заселения человеком Кавказа и территории Русской равнины. Большая работа предпри­нята по археологическому изучению ранне­земледельческих и античных культур Цент­ральной Азии. Постоянно ведутся раскопки античных памятников Крыма и Тамани. Большое научное значение имеет системати­ческое изучение вопросов расселения славян в лесной зоне Восточной Европы, становле­ния древнейших городских центров Киев­ской Руси, взаимоотношений славян с ко­ренным финским и балтским населением и скандинавами. Сотрудники института про­водят комплексные исследования на Русском Севере. Богатейшие материалы разных эпох получены археологами ИИМК РАН во время масштабных экспедиционных исследо­ваний на новостройках Сибири. Коллекции, собранные учеными института, пополнив­шие и пополняющие фонды различных му­зеев, составляют бесценное культурное до­стояние народов России и сопредельных территорий.

Используя в своих исследованиях бога­тейшие материалы архивов и библиотеки, коллекции, полученные во время экспеди­ций, и музейные собрания, ученые институ­та написали многие крупные обобщающие труды, охватывающие огромные территории и различные периоды — от первого появле­ния человека до позднего средневековья. Исследования Лаборатории археологичес­кой технологии открыли новую страницу в изучении функционального и технологичес­кого использования древних орудий, а ре­зультаты сотен дат радиоуглеродного дати­рования создали надежную базу для хроно­логического определения широкого спектра материальных памятников прошлого.

История нынешнего ИИМК РАН в Санкт-Петербурге тесно переплетена с исто­рией Института археологии РАН в Москве и можно сказать, что оба этих академичес­ких центра Европейской России, как сыно­вья одной матери, имеют общие корни, сходные черты и часто одних учителей, но сохраняют свою индивидуальность. Как от­мечал в юбилейной статье, посвященной шестидесятилетию Института археологии АН СССР, его ученый секретарь В. В. Вол­ков «структура Института в ее современном состоянии сложилась в 50-е годы», а в 1958 г. «была проведена реорганизация, имевшая целью ликвидировать параллелизм в работе отделений Москвы и Ленинграда» (Волков 1980: 11), то есть современных ИА РАН И ИИМК РАН. В дальнейшем по мере развития науки структура московского и ленинградского археологических центров естественно несколько изменялась, как ме­нялись названия их подразделений, но в своей основе сохранялась исторически сло­жившаяся в них специфика и направлен­ность работы отделов и лабораторий, во многом взаимно дополняющая друг друга. В этом году наши коллективы отмечают общий юбилей Институтов и важную веху в развитии российской археологической науки.

Традиция вести отсчет истории Институ­та истории материальной культуры — Ин­статута археологии с известного декрета В. И. Ленина 1919 г. сложилась и поддер­живалась в советское время. В тоже время история центрального государственного уч­реждения России началась в 1859 г. с момента учреждения Императорской архео­логической комиссии и не прерывается до наших дней. Институт Востоковедения АН РАН в 1998 г., как свой юбилей, отметил 180-летие Азиатского Музея, на базе кото­рого он возник. Может быть и нам архео­логам, отмечая 80-летний юбилей, стоит за­думаться о реальных 140-летних корнях на­шего учреждения.

 

 

НОВЫЕ ОТКРЫТИЯ И ИССЛЕДОВАНИЯ

 

Любин В. П., Геде Ф. Й. Исследования палеолита в Западной Африке (Республика Кот д’Ивуар)

Республика Кот д’Ивуар располагается в Западной Африке, в районе, где проходят важные природный и «культурно-исторический» рубежи. Страна лежит на стыке зоны влажных тропических лесов и зоны саванн, которая граничит с Сахарой (рис. 1). Здесь же находится северный предел гигантской области, выделяемой в науке под названием «Африки к югу от Сахары». Южнее этого предела распространены палеолитические индустрии типа «Санго» и «MSA» (средний каменный век), севернее (в Сахаре) – типа ашеля и атера.

К 1980 г. в Кот д’Ивуаре были известны лишь единичные находки орудий, относимые к санго (Маипу 1972: 11; Davies 1959: 108; 1964: 84–92). В 1980 г. французский геолог Г. Паради открыл в песчано-глинистых толщах, вскрытых карьерами Аттение и Аньяма близ Абиджана, палеолитические стоянки in situ (Paradis 1980: 1393-1395; Chenorkian, Paradis 1981). Это был второй (после стоянки Асокрошона в Гане) случай открытия в Западной Африке стоянок с культурными слоями санго и MSA. Основным объектом раскопок стала стоянка Бете I в карьере Аньямье. В 80-е годы ее раскапывала ивуарийская экспедиция во главе с Й. Геде (Guedй, Tastet 1986: 1–15), в 1993 г. – российско-ивуарийская экспедиция во главе с В. П. Любиным. Двумя годами раньше эта же экспедиция открыла в глубине страны еще одну сангоанскую стоянку (Гуабуо I) и более десяти местонахождений MSA (Саблиер, Ньяпуйо, и др.), санго (Горе, Гуессесо) и ашеля (Кантара) (Любин и др. 1994: 9–11; 1995: 41–53; Геде 1997).

Геологическое обследование стоянки Бете I производили геологи Г. Паради (1980), Ж. П. Тасте (1982) и С. Н. Седов (1993) (рис. 3, 4). В разрезе отложений здесь (снизу-вверх) установлены: 1) докембрийский цоколь; 2) девятиметровая толща грубообломочных отложений (так наз. «Continental Terminal»); 3) 17-метровая толща однородных красноцветных песчано-глинистых коллювиальных осадков (так наз. «Terre de Barre»), образовавшихся в результате переотложения материалов предшествующих отложений при аридном климате (рис. 5-6). Верхние 15 м этой толщи содержали каменные орудия: микролиты в слое B, MSA – в слое C, санго – в слое D.

Каменный инвентарь слоя D составляют 17 морфологически плохо выраженных нуклеусов (дисковидных и одноплощадочных), 450 отщепов, чешуек и обломков и 70 орудий. Исходным сырьем для их изготовления являлись плитчатые куски местного жильного кварца. Изучение индустрии слоя D потребовало выработки новых методических подходов, поскольку широко распространенная в Африке классификационная система Д. Кларка и М. Клейндинст (Clark and Kleindienst 1974: 71–106) оказалась здесь продуктивной лишь отчасти. Она представляется нам весьма обобщенной, лишенной единых разделительных критериев, строгих типологических правил. Наибольшие нарекания вызывает класс «core-axes», объединяющий орудия явно разнородные в технологическом, типологическом и функциональном отношениях (рис. 7А: 1–12). Классификационная единица core-axe настолько расплывчата и неопределенна, что она не нашла себе места ни в одном преисторическом словаре и учебнике (Brézillon 1971; Bordes 1979; Leroi-Gourhan 1988, 1997). Многие орудия, включенные в «безразмерный» класс core-axe, другие исследователи чаще всего относят к пикам. Мы поступаем таким же образом.

Пики на стоянке Бете I составляют более 43% всех орудий (19 экз. + 10 заготовок). Едиными критериями выделения пиков, на наш взгляд, являются массивность и тяжеловесность их мощных в поперечном сечении корпусов, отсутствие на них продольных лезвий и резкое сужение этих корпусов к дистальным концам, где расположены специально оформленные рабочие элементы. В ивуарийском санго имеется две основные разновидности пиков (pic percutant и pic rostroide), которые различаются по форме корпусов и поперечных сечений, позиции и характеру оформления дистальных рабочих элементов. Первая разновидность представлена короткими, грубо конусовидными (грушевидными, каплевидными: рис. 8), реже овальными (рис. 9) формами с подчетырехугольным или полигональным поперечным сечением (рис. 8, 9), либо близкими к ним двояко-плоскими формами с подпрямоугольным поперечным сечением (рис. 10, 11). Пики этой разновидности обладают хорошо центрированными (расположенными в геометрических центрах этих сечений) дистальными рабочими элементами. Пики второй разновидности характеризуются плоско-выпуклым, подтреугольным или куполообразным (рис. 12) поперечным сечением и расположением дистальных рабочих элементов в плоскости их наиболее широкой вентральной стороны.

Оббивка корпусов пиков обеих разновидностей носила сугубо формообразующий, аккомодационный характер. Дистальные же концы пиков первой разновидности были оформлены в виде мощных центрированных трех- четырехгранных острий-бойков, напоминающих заостренные молотки (рис. 8–11) и лишь изредка имели завершение в виде узких поперечных лезвий (рис. 13). У пиков второй, плоско-выпуклой разновидности, напротив, преобладали дистальные концы узколезвийного или скребковидного характера (рис. 14) и только у образцов с субтреугольным сечением корпуса завершались трехгранными остриями (рис. 12).

Единичными экземплярами представлены еще два своеобразные варианта пиков, условно названные нами квадриэдр-триэдр (рис. 15) и pic limacoide (рис. 16). Первый по существу, является гибридом основных разновидностей: базальная половина его имеет подквадратное поперечное сечение, дистальная – субтреугольное, с трехгранным (хорошо центрированным здесь) бойковым завершением. В отступление от пиков «классических» форм, на дистальной половине этого орудия, помимо бойкового завершения, имеется второй рабочий элемент: бифасиально оббитые продольные лезвия. Второй своеобразный вариант напоминает крупный высокий лимас, один конец которого оформлен в виде кареноидного скребка. Изготовление большинства ивуарийских пиков следовало, на наш взгляд, определенной мысленной модели, целенаправленной технологической схеме, призванной создать крупное орудие с тяжелой пяткой и мощным дистальным концом.

Остальные ивуарийские макро-орудия представлены грубыми ручными рубилами (2 экз.) (рис. 17), backed bifaces (4 экз.), double backed bifaces (3 экз.) (рис. 18), бифасом-триэдром (рис. 19: 1), cleaver-like biface (рис. 19: 2), бифасиальными долотовидными орудиями (gouge) – двуконечным (рис. 20:1) и одноконечным (рис. 20: 2), фрагментами листовидных орудий типа lupemban (2 экз.), чопперами (5 экз.) и core scraper типа «push-plane» и cir(c)ular (рис. 21). Все орудия, за исключением 10 атипичных скребел, изготовлены не из отщепов, что можно объяснить низким качеством сырья или функциональным аспектом памятника (мастерская по изготовлению макро-орудий?). Верхи слоя D, судя по находкам в них фрагментов лупембанских наконечников могут быть отнесены к позднему санго. Для самых же низов имеется RTL-дата 254 ± 51 м.л.н.

Индустрия слоя D стоянки Бете I, по всей видимости, представляет собой местную ивуарийскую фацию санго. Ее, прежде всего, характеризуют короткие массивные одноконечные пики нескольких разновидностей, атипичные одно- и двуобушковые бифасы и чопперы-дискоиды. Подобные же формы, как писал О. Дэвис (Davies, 1976), свойственны санго Западной Африки в целом, отличая его от санго Центральной Африки. Ивуарийское санго в то же время, как кажется, не следует обособлять от санго других регионов Африки, так как многие встреченные в нем орудия отмечены и в других областях распространения сангоанско-лупембанского индустриального комплекса. Таковы, к примеру, грубые бифасы, core scrapers разных вариантов (в том числе типа «tea-cosy» scraper – см. рис. 21: 1, 3), долотовидные орудия (gouges), лимасоподобные пики (pic limaçoïd), лупембанские наконечники, подобные найденному на ивуарийском местонахождении Гуабуо II (рис. 21: 2). (Clark 1959: 150–151, fig. 24: 5, 1970: 113, fig. 23: 4, 1982, fig. 4.8, № 12; Mason 1969: 187, fig. 101, 109; Cahen 1975: 96, pl. 48).

До недавнего времени санго рассматривалось как переходная индустрия от ашеля к мустье. В последние годы, однако, появилось сомнение относительно самостоятельности статуса санго. Сомнения исходили из неопределенности такой его руководящей формы, как core-axe и близости возрастных рамок санго и MSA (Cornelissen 1995: 55, 66, 67). В трактовке, предложенной Д. Кларком, санго рассматривалось лишь как фация деятельности в пределах других (ашель и MSA) индустриальных комплексов (Clark 1982: 283-286; McBrearty 1987: 501–502). Ряд обстоятельств, тем не менее, на наш взгляд, говорит о валидности понятия санго и о его переходном характере. Об этом говорит стратиграфическое положение санго между ашелем и MSA на одних стоянках (Асокрошона, Бомбата), подстилание его ашелем – на других (Каламбо-Фолз, Исимила), перекрывание слоями MSA – на третьих (Бете I–IV). В санго сохранялась еще ашельская модель обработки камня, хотя на смену стандартизованным ашельским ручным рубилам и кливерам пришло производство менее четких форм подобных крупных орудий, вместе с которыми появились весьма характерные для санго пиковидные формы, нуклевидные скребки, долотовидные изделия и др.

Сангоанские и среднепалеолитические ансамбли, встреченные в Кот д’Ивуаре, разделяются также и стратиграфически и типологически и не могут рассматриваться как слагаемые одного «единства» («entity»). Здесь прослеживается определенная устойчивость набора характерных орудий, подтверждающих самобытность и «суверенный» статус сангоанских индустрий. В то же время наличие некоторых специфических форм предполагает существование особой ивуарийской фации санго.

 

 

Клотт Жан. Последние данные о гроте Шове

 

 

Лисицын Н.Ф. К вопросу о технике первичного расщепления в верхнем палеолите Среднего Енисея

 

 

Григорьева Г.В. Исследования на верхнепалеолитическом поселении Юдиново в 1995—1997 гг.

 

 

Карих А.В., Лисицын С.Н., Праслов Н.Д., Синицын А.А. Открытие новой верхнепалеолитической стоянки в Костенковско-Борщевском районе на Дону

 

 

Кирчо Л.Б.,  Ковнурко Г.М. Минералого-петрографическая характеристика находок из погребений Алтын-депе и вопросы хронологии

 

 

Каминская И.В., Шарафутдинова Э.С. Жилой комплекс Гамовская балка — новый памятник эпохи средней бронзы на Северо-Западном Кавказе

В предгорной зоне Северо-Западного Кавказа, на левом берегу р. Кувы в 1988 г. был открыт жилой комплекс эпохи средней бронзы (Каминская, Шарафутдинова 1993: 45–47; Шарафутдинова 1996: 94–95). Комплекс обнаружен в навесе 1 грота Гамовская Балка (рис. 1: 1). В западной части грота находились ограбленные аланские погребения. На дне, близ входа находился очаг, к югу и к северу от которого стояли две массивные каменные плиты (рис. 1: 2), возможно, остатки ограды очага. Более древний культурный слой эпохи бронзы залегал по всей площади грота. В этом слое был обнаружен керамический материал, состоявший из 9 700 обломков сосудов, в числе которых 12 целых форм, 280 обломков венчиков и крупных фрагментов.

Значение данного памятника состоит не только в том, что это первый поселенческий однослойный памятник конца эпохи средней бронзы в данном регионе, но и в том, что гамовская керамика обнаруживает явную связь с сосудами Ливенцовской крепости в дельте Дона, исследовавшейся С.Л. Братченко в 60-х годах. Им свыше 20 лет назад было высказано предположение о близости керамики Ливенцовской крепости с керамикой из погребений Закубанья, известной по раскопкам Н.И. Веселовского (Братченко 1976: 127), подтвердившееся материалами поселения Гамовская Балка (Шарафутдинова 1996: 94–96). Разнообразие форм гамовской керамики позволило ее классифицировать и выделить несколько типов или групп. Самая характерная и наиболее распространенная керамика представлена двумя численно равными и близкими по форме группами.

1. Большие сосуды с венчиком-раструбом, резко переходящим в крутые плечики. Верхняя часть сосуда обычно богато украшена рельефным и углубленным орнаментами, которые в трети случаев встречаются вместе. Рельефный орнамент опоясывает основание шейки сосуда и нередко сочетается: 1) с расчлененным валиком – зигзагообразным или вертикальным в виде нескольких отрезков, расположенных на шейке; 2) либо иногда – с валиком-“змейкой” на плечиках (рис. 2: 3; 3: 1, 2, 6; 4: 3–5; 6: 6). Зафиксирован один случай, когда валик опоясывает верхнюю часть сосуда в два ряда: по основанию шейки и под краем венчика (рис. 6: 8). Валик покрыт различными узорами: сетка, косые насечки, уголки, стоящие заштрихованные треугольники. На фрагментах стенок крупных сосудов встречен рельефный орнамент других типов: дуговидный выступ, расчлененный косыми насечками и представляющий собой, очевидно, декоративные ручки-выступы; длинный гладкий горизонтальный выступ, круглый в сечении; круглые парные налепы-шишечки (рис. 7: 1–2, 4, 6–8). Углубленный орнамент, нанесенный по основанию шейки и плечикам чаще всего – врезной, несколько реже – зубчатый. Это – многорядные опоясывающие линии, многорядный горизонтальный зигзаг, нередко сочетающийся с указанными линиями; штрихи в различных направлениях, горизонтальная и вертикальная “елочка”; реже встречаются стоящие заштрихованные треугольники (рис. 2: 3; 3: 6; 4: 2–6; 6: 6–8). В некоторых случаях наблюдается асимметричность в нанесении мотивов углубленного орнамента, нарушая его ритмичность, что подчеркивает нарядность узора в целом.

2. Большие сосуды с венчиком-раструбом, резко или плавно переходящим в крутые, либо плавные плечики. Они украшены только валиком, расчлененным подквадратными или круглыми вмятинами (рис. 2: 1; 5: 1–3, 5–7; 6: 2), реже косыми насечками сеткой (рис. 2: 2; 6: 1); изредка валик гладкий (рис. 5: 4). Он тоже опоясывает основание шейки, но встречается и под краем венчика в один-два ряда (рис. 5: 1–2; 6: 9). Валик, опоясывающий основание шейки, иногда тоже дополняется зигзагообразным горизонтальным, гладким либо расчлененным валиком (рис. 2: 1–2), а также рельефной фигуркой неясной формы (рис. 5: 7). Видимо, к этой же группе керамики относятся фрагменты стенок сравнительно крупных сосудов, опоясанных по плавно округлому перегибу от плечиков к бокам расчлененным валиком в один, реже в два ряда (рис. 3: 3–5).

3. Небольшие обычно плавно профилированные сосуды, орнаментированные, как и первая группа керамики, врезным узором, который нанесен иногда на валик (рис. 4: 1; 6: 3–5).

4. Две стенки корчаг грубо обмазаны глиной в виде беспорядочных сосцевидных налепов (рис. 7: 3, 5).

5. Небольшие горшочки резко или плавно профилированы и опоясаны по основанию шейки врезными или веревочными линиями (рис. 8: 2, 4).

6. Горшочки без орнамента, иногда встречаются тонкостенные. Отогнутый венчик в ряде случаев имеет вид оттянутого налепного “воротничка” (рис. 9: 1, 2, 4, 5).

7. Боченковидные банки – со стянутым устьем, под которым нанесен врезной или зубчатый узор из горизонтальных линий и зигзага под ними (рис. 8: 1, 3, 6).

8. Стаканообразные баночки, на которых может быть нанесен узор из узких косых вдавлений в один ряд (рис. 8: 7, 8).

Керамика Гамовской Балки сопоставима в Закубанье с орнаментацией на сосудах из катакомбных погребений с вытянутыми костяками в Успенском могильнике (Каминский 1986). В западной части Закубанья, на черноморском побережье под Геленджиком среди материала из разрушенного поселения есть параллели некоторым типам гамовской орнаментации. Среди ливенцовской посуды С.Н. Братченко выделил две основные группы сосудов, аналогичные гамовским формам. Первая группа (Братченко 1976: 124, рис. 66: 3, 4, 6, 11, 13–15) – крупные горшки с венчиком-раструбом и широкими биконическими или округлыми боками. Большинство их орнаментировано расчлененным валиком, опоясывающим сосуд в один-три ряда: по основанию шейки, плечикам и тулову в месте перегиба. Близкий узор – валик, опоясывающий тулово по перегибу, известен и на гамовских сосудах (рис. 3: 3–5). Указанный ливенцовский орнамент дополняется вертикальными отрезками валиков или горизонтальным зигзагообразным валиком. Встречается также врезной и зубчатый орнамент, сочетающийся на сосудах в виде мотивов из многорядных горизонтальных линий, косых овальных вдавлений и косых крестиков. Вторая группа ливенцовской керамики представлена сосудами с прямой или слабо отогнутой шейкой. Форма тулова у них такая же, что и у сосудов первой группы (Братченко 1976: 124, рис. 66: 1–2). Сосуды второй группы орнаментированы скромнее: основание шейки опоясано расчлененным валиком либо вертикальными вмятинами; иногда этот валик дополняется такими же вмятинами по краю венчика. Красновато-коричневый цвет части ливенцовской керамики (Братченко 1976: 122, 124) тоже близок красновато-оранжевой поверхности на гамовских сосудах.

Две основные группы ливенцовской керамики по форме и типам орнамента соответствуют гамовским сосудам первой и второй групп. Сходство гамовской и ливенцовской керамики указывает на культурно-генетическое родство обоих памятников. Очевидно, часть населения культуры типа Гамовской Балки переселилась из предгорий на север, в степь, на правый берег донской дельты, что справедливо предполагал и С.Л. Братченко (Братченко 1976: 127–128). Отсюда понятна необходимость сооружения крепостей пришлым населением и высказывание о некоторых чертах близости посуды крепости и культуры многоваликовой керамики, выраженное лишь в применении на ливенцовской посуде валикового орнамента, характерного для ряда культур эпохи средней бронзы на юге Восточной Европы (Братченко 1976: 127–128). Существенно здесь то, что в ливенцовской орнаментации отсутствует многоваликовый узор из вертикальных “елок”, треугольников и паркета, типичный для посуды культуры многоваликовой керамики (Братченко 1976: 124; 1985: 461). Следует отметить определенные отличия между гамовской и ливенцовской керамикой, что объясняется миграцией части населения. Ливенцовские сосуды чаще украшаются веревочным орнаментом, не свойственным посуде культуры многоваликовой керамики, а среди врезного орнамента содержатся мотивы, не встреченные на гамовских сосудах. Выплески населения из Северо-Западного Кавказа на север в эпоху бронзы известны и ранее (майкопская культура), и позднее (кобяковская культура).

Время обживания грота Гамовская Балка определяется хронологической позицией Ливенцовской крепости. Крепостъ синхронна культуре многоваликовой керамики (Братченко 1976: 133, схемы на рис. 69; 72), то есть бабинской культуре. Эта культура предшествует памятникам покровского культурного типа, с которого и начинается эпоха поздней бронзы на юге Восточной Европы (Бочкарев 1991: 24–25; 1995: 25–27; Шарафутдинова 1993: 87-89). Примечательно, что Ливенцовская крепость погибла при штурме ее покровскими племенами, кремневые стрелы которых усеяли руины крепости. Исходя из хронологии памятников покровского типа (Бочкарев 1991: 24–25, 1993: 42–43; Шарафутдинова 1995: 107), бабинскую культуру можно датировать первой четвертью II тыс. до н.э. К этому же времени относится и Ливенцовская крепость. Можно полагать, что жилой комплекс навеса 1 Гамовской Балки существовал в указанный для культуры многоваликовой керамики и Ливенцовской крепости период.

 

Стеганцева В.Я. Относительная хронология погребений катакомбной культуры в междуречье Маныча и Сала

 

 

Щетенко А.Я., Кутимов Ю.Г. Керамика степного облика эпохи поздней бронзы Теккем-депе (Южный Туркменистан)

Результаты многолетних работ на Теккем-депе (Щетенко 1971, 1972, 1973а, 1973б, 1983, 1984, 1985) и новый материал, полученный при изучении степных культур эпохи поздней бронзы пояса Евразийских степей, дают возможность по-новому подойти к проблеме культурной атрибуции керамики степного облика, публикуемой впервые.

Теккем-депе находится в 120 км к востоку от Ашхабада, в 4 км к юго-западу от станции Каахка Среднеазиатской железной дороги и в 1,5 км к югу от Намазга-депе (рис. 1). Овальной формы холм площадью около 2 га вытянут в меридиональном направлении (рис. 2). Его южная вершина, возвышающаяся на 5,5–6 м над окружающей равниной, соединяется с северной частью хорошо выраженной седловиной, в 40 м к северу от которой находится раскоп А.Ф. Ганялина (Ганялин 1956: 68).

Среди трех основных типов керамики Теккем-депе (столовая, хозяйственная и кухонная), изготовленной на гончарном круге, выделялась лепная посуда, в том числе и керамика степного облика, украшенная резным и штампованным орнаментом. В 1972 и 1974 гг. было учтено 2073 фрагмента и три целых формы. Столовая посуда составила 1164 экземпляров (56,1%), хозяйственная посуда и кольцевые подставки – 466 (22,5%), кухонная – 443 (21,4%). Среди лепной керамики были отобраны для сравнительного анализа 215 фрагментов и один целый горшок из помещения 53, что составляет 10% от числа всей керамики двух полевых сезонов, или 49% посуды, изготовленной способом ручной лепки.

Весь материал происходит из верхнего слоя холма мощностью 1,5–2 м, представленного остатками построек, имевщих несколько уровней обживания. На стратиграфическом раскопе 1 керамика найдена в перемешанных слоях, что связано с существованием здесь средневековых (?) могил. В южной части раскопа 2, во дворе № 4, окруженном хозяйственными постройками, в заполнении которых (№№ 31, 32, 34, 35, 41–44, 49, 51, 53, 54) найден 51 фрагмент степной керамики. В северной части раскопа 2 (рис. 5) на территории двора № 1 и среди стен построек №№ 1–9 найдено всего 9 фрагментов. В центре холма, в седловине, в заполнении помещений (№№ 10-17, 19, 20), и на полах помещений (№№ 10/11,14, 15), найдено 74 фрагмента. Треть исследуемой керамики (77 фрагментов) найдена вне помещений, в кроющем слое.

При анализе керамической посуды степного облика учитывались ее основные характеристики: способ формовки, состав теста, обработка поверхности, цвет, обжиг, форма, орнамент и размеры. Вся керамика – лепная, изготовлена методом ленточного налепа. Ширина лент – 7 см, количество оборотов – 4–5. Отпечатки материи на двух фрагментах свидетельствуют о редком применении техники матерчатого шаблона. В качестве отощителей при изготовлении глины применялись дресва (толченый мергель), кварциты (песок), шамот и органические примеси. Часто в тесте одного сосуда присутствует сочетание нескольких компонентов. В цветовой гамме поверхности сосудов преобладают темные до черноты тона, вследствие сильной закопченности. Доминируют светло-коричневый и кремовые цвета, иногда присутствуют светло-оранжевые и желтые оттенки. Обжиг – неравномерный, в изломе черепок трехслойный, с чернотой посередине. Иногда внутренняя поверхность черепка имеет более светлую окраску, нежели внешняя. Обработка наружной и внутренней поверхностей сосудов производилась заглаживанием влажной основы пальцами рук. Попадаются фрагменты без следов обработки. Лощение отсутствует.

Основной формой посуды являлись горшки вытянутых пропорций со слабо выраженным профилем и плоским дном (рис. 7 Б). Шейка у большинства экземпляров – небольшая, маловыраженная. Венчик – либо прямой, либо отогнутый наружу и имеет округлый, плоский или приостренный край. Выделяются 3 венчика особенной формы – в виде отогнутого “воротничка” (рис. 11: 6). По диаметрам венчиков намечается 4 группы сосудов: 1) горшочки –  диаметр 8-16 см ; 2) малые горшки – 18–22 см ; 3) средние горшки – 24–28 см; 4) крупные горшки или котлы – 30–36 см.

Орнамент присутствует на 82 фрагментах из 215. Выявлено 7 элементов декора. 1. Насечки – нанесены гладким заостренным или мелкозубчатым (рис. 11: 2) штампом.  В 67 случаях они украшают верхний край венчика и 7 раз – валики (рис. 10: 7,8). 2. Елочки, встреченные на шести фрагментах, представляют собой те же насечки, но расположенные под прямым углом друг к другу и образующие своего рода горизонтальную стрелку (рис. 10: 1-3). Они украшают край венчика, в одном случае елочка присутствует на шейке под валиком с насечками. 3. Жемчужины, зафиксированные на 8 фрагментах,  – небольшие круглые или овальные вмятины на венчиках и шейках сосудов (рис. 10: 4,5). 4. Прочерченные линии нанесены на 6 сосудах заостренным предметом на их шейках и плечиках, образуя подобие узора (рис. 11, 3–6). 5. Крестики из пересекающихся овальных насечек, чередующиеся с группами из трех таких же насечек, встречены однажды на верхнем крае венчика. 6. Налепные валики проходят по верхней границе плечиков 7 сосудов и украшены косым рядом резных насечек (рис. 10: 7, 8). 7. Ряд заштрихованных треугольников вершинами вниз с “бахромой” вдоль внешних  сторон (рис. 7 Б).

Керамика степного облика Теккем-депе по формам (горшки вытянутых пропорций с венчиками-"воротничками") и технологическим параметрам (способ ленточного ручного налепа, техника украшения поверхности сосудов) находит ближайшие аналогии  в керамических традициях саргаринско-алексеевской культуры (Зданович С. 1984: 81-94), датируемой серединой XII–XI вв. до н.э. (Зданович Г. 1988: 148; Аванесова 1991: 92, 94). Этим же временем, вероятно, можно датировать и основную часть керамики степного облика Теккем-депе.

От всей коллекции отличается фрагмент сосуда с треугольным орнаментом (рис. 7 Б), найденный на раскопе I на глубине 80 см от поверхности холма (Щетенко 1972: 530). Его тесто – грубой структуры с большой примесью крупных зерен дробленного камня. Обжиг – равномерный. В изломе цвет черепка – темно-оранжевый. Внутреннюю и внешнюю поверхности фрагмента покрывает дважды наносившийся ангоб. Изначально сосуд имел темно-оранжевый цвет, а затем его внешняя поверхность еще раз была покрыта ангобом светло-оранжевого оттенка, после нанесения которого поверхность загладили пальцами рук. Орнамент, украшающий верхнюю часть плечика горшка, состоит из ряда треугольников, опущенных вершинами вниз и заполненных прочерченными линиями. Вдоль их внешних сторон маленькие каплевидные углубления образуют “бахрому”. Венчик под углом 45 градусов скошен наружу и покрыт наклонными насечками. Похожий орнамент встречен на черепке, найденном у поселения Овадана (Кузьмина 1964: 145, рис. 3,1), на посуде саргаринской культуры Северного Казахстана (Зданович Г. 1988: рис. 10: 5, 20: 6). В Восточном Казахстане такая же орнаментация представлена на поселениях Канай и Усть-Нарым (Черников 1960: табл. XVII–XIX, XXVIII–XXXI).  Следовательно, фрагмент венчика с треугольным орнаментом демонстрирует сочетание в нем двух технологических традиций изготовления керамики. Форма, способ изготовления и орнаментация характерны для посуды степного населения, а покрытие сосуда ангобом и качественный обжиг в гончарной печи отражает приемы гончаров-земледельцев. Это предполагает наличие культурных контактов степного и земледельческого населения.

О времени начала этого процесса свидетельствуют два черепка (рис. 12), найденные на раскопе 1, в помещении 43 на 2 уровне пола, который стратиграфически предшествует верхнему слою Теккем-депе. Первый экземпляр представляет собой фрагмент верхней части лепного темно-серого (внутри – светло-коричневого)  горшка средней степени обжига, о чем свидетельствует темный цвет излома черепка. В тесте присутствует примесь дресвы. Внешняя поверхность черепка залощена, внутренняя содержит следы заглаживания. Реконструируемая форма – горшок с невыделенным венчиком и прямой шейкой, в нижней части которой четко выражен уступчик. Орнамент располагается под верхним краем венчика: линия неглубоких овальных вдавлений, ниже которых идут ряды косых треугольников, заполненных внутри прочерченными линиями. На уступчике, между двумя прочерченными горизонтальными линиями, нанесены ряды полукруглых вдавлений. Треугольники и линии выполнены в технике нарезки, вдавления – плоским штампом. Второй черепок аналогичен первому, но сохранился хуже. Технология изготовления, форма и орнамент этих черепков характерны для сосудов алакульского этапа андроновской культуры.

Таким образом, керамика степного облика Теккем-депе отражает несколько этапов культурных взаимоотношений земледельцев Южного Туркменистана с племенами скотоводов: ранний – алакульское время, поздний – саргарино-алексеевское.

 

 

Паульс Е.Д. Еще раз о назначении так называемых "моделей ярма"

 

 

Килуновская М.Е., Семенов Вл. А. Оленные камни Тувы (часть 2. Сюжеты, стиль, семантика)

Оленные камни входят неотъемлемой частью в изобразительные комплексы, существующие в Центральной Азии на ранних этапах становления и развития скифо-сибирского звериного стиля (Килуновская 1994: 13–16). Эти комплексы характеризуются стилистической традицией, прослеживающейся как в оформлении самих стел, так и воспроизводимых на них сюжетах, особенно образов животных — оленей, кабанов, коней. козлов, баранов, хищников и др. Можно выделить 4 класса изображений животных на оленных камнях (под “классом” мы понимаем совокупность изображений, связанных одной изобразительной традицией; класс объединяет разные типы, характеризующие образы).

Первый класс (рис. 4) составляют изображения животных, выполненные широким контуром и отличающиеся четкостью и изяществом рисунка. У животных плавными линиями передано туловище. Переход живота в бедро показан приостренным контуром, либо плавной линией. В основе моделировки тела животного лежит S-овидная линия. На спине показывается треугольная или приостренная холка. Звери изображены стоящими на прямых ногах с выделенным коленным суставом и приостренными копытами. Такими чертами наделены рисунки оленей 1 типа, козлов 1 типа, кабанов 1 типа, лошади с Самагалтайского камня, то есть фигуры с Чаргинского, Аржанского и Самагалтайского камней. В других регионах подобные изображения на оленных камнях не известны.

Изображения 2 класса (рис. 5) выполнены в силуэтной технике. Для них также характерна плавность и четкость рисунка. По рисунку и в деталях они совпадают с изображениями 1 класса. Для них характерно преобладание S-овидных элементов в моделировке линий, поджарость корпуса, длинные стройные ноги с проработанными копытами, подогнутые под брюхо или вытянутые, свисающие от туловища (“на кончиках копыт”), реалистично переданные морды (для копытных – лосиноподобные), поднятые вверх. К таким изображениям относятся фигуры оленей 2 типа, козлов 2 типа, кабанов 2 типа, лошадей 2 типа. Эти изображения встречаются на камнях: Туранском, Орзак-Аксы, Уюк-Аржан, Втором Чаргинском, валунах из Улуг-Хорума. Аналогии им есть среди рисунков на оленных камнях Монголии (Волков 1981: рис. 31, 34, 69, 70, 92). Однако тувинские изображения отличаются четкостью рисунка, вытянутостью фигур, стройностью ног, плавностью линий, ровностью края выбивки. Они выполнены более тщательно, с большим мастерством.

Третий класс (рис. 6) – это стилизованные изображения, в которых животные утрачивают натуралистические черты – у оленей удлиняется морда и становится похожей на птичий клюв, тело тоже вытягивается, показывается большой треугольный горб (образующийся в месте соединения двух S-овидных линий), рог становится чрезмерно большим и извивается вдоль всей спины (иногда его нет совсем), ноги часто не воспроизводятся. Хищники изображаются свернувшимися в кольцо или скребущими. Туловища у них непропорционально удлинены, как и шеи, для образования круга или полукруга. В этот класс входят изображения оленей с клювовидными мордами 3 типа, кабанов с подогнутыми ногами 3 типа, лошадей 2 типа (это скорей изображения куланов) и хищников. Они характерны для оленных камней 2 типа – Эрзинского, с оз.Белое, Большой Ажик, ур.Чингатаг, Кош-Пейского, Уюк-Тарлак. Аналогий таким изображениям много – они представлены на камнях монголо-забайкальского типа, найденных в Монголии, Забайкалье и на Алтае. Тувинские изображения можно считать вторичными по отношению к монгольским образцам. У них чаще всего нет рогов, морды не столь удлинены и т.п. К третьему классу можно отнести фигуры хищников на Чаргинском камне, выполненные очень схематично. Фигуры оленей с этого камня, несмотря на грубость выбивки принадлежат к 1 классу. Следовательно, камень сочетает в себе черты обоих классов, но в тоже время представляет собой особенный памятник, рисунки на котором выполнены в манере наскальных изображений.

Рисунки четвертого класса характеризуются меньшей стилизацией, чем третьего – они сочетают в себе черты первых двух “реалистичных” классов и третьего (стилизованных изображений) (рис. 7). У оленей – клювовидные морды, но не столь вытянуты, ноги короткие или подогнутые под брюхо, фигура поджарая (3 тип). Такие рисунки представлены на третьем типе оленных камней (Сушинском, с р.Элегест, у пос.Самагалтай). Лошадь подобного типа выбита на Кош-Пейском камне, сочетающем в себе черты стел всех трех типов. Аналогии рисункам четвертого класса представлены на Алтае и в Монголии.

Различия в оформлении фигур животных на оленных камнях обусловлены не только хронологией, но и существованием в предскифское время в Центральной Азии нескольких изобразительных канонов (окуневского, карасукского), на основе которых складывался определенный вариант скифо-сибирского звериного стиля. Однако можно выделить общие стилистические признаки изображений на оленных камнях, находящие соответствия в других категориях изобразительного творчества и составляющие понятие скифо-сибирского звериного стиля. “Скифский” звериный стиль характеризуется замкнутым и очень пластичным построением изображений. Стремление к декоративности приводит к деформации фигур. Изображения обладают внутренней ярко выраженной динамикой, хотя некоторые из них и передаются в статичных позах. Эта экспрессия достигается упругостью линий, очерчивающих внешний контур рисунка. В основе построения раннескифских фигур лежит S-овидная линия, повторяющаяся в изображении несколько раз: линия, моделирующая нижнюю часть туловища, острым углом переходит в бедро и заднюю ногу с выделенным коленным суставом, линия шеи, переходящая в лопатку, линия спины состоит из двух S-овидных линий, в месте соприкосновения которых образуется треугольный выступ (рис. 5). Так создаются изображения и копытных, и хищников. Затем они дополняются различными видовыми признаками, которые передаются орнаментальными элементами: глаз – круг; ухо – листовидное или треугольное; оленьи рога – волнистая линия, образующаяся из соединения полукругов или серповидных фигур; козий рог – полукруг, бараний – спираль и т.д.

Для изображений 3 класса характерна высокая степень стилизации, когда животные практически утрачивают свой реалистический облик. Это обусловлено тем, что животные здесь подчиняются определенной изобразительной конструкции, а часто и изобразительной композиции. Так, изображая оленей, мастер вписывает их друг в друга для создания орнаментального поля оленного камня, а фигуры хищников сворачивает в круг или даже в спираль. Это нарушает естественные пропорции: тела и шеи удлиняются, ноги уменьшаются или отсутствуют и т.д. Такая манера вписывания одной фигуры в другую характерна и для некоторых произведений мелкой пластики: костяных пластин, гребней и др. Здесь также изменяются естественные пропорции тел животных, они передаются в неестественных позах, применяется метод инверсии — поворот частей тела вокруг своей оси, чередование прямых и зеркальнообразных элементов (рис. 6).

Важным признаком скифского стиля является воспроизведение копытных животных в канонизированных позах: с подогнутыми под брюхо ногами и с прямыми, свисающими вниз ногами. На ранних этапах характерно изображение животных в обеих позах с высоко поднятой головой. Они как бы трубят, пасть приоткрыта. У оленей, баранов и козлов морда сильно расширяется на конце и напоминает морду лося. У кабанов голова тоже приподнята и животное смотрит вперед. Такая манера передачи образов характерна для 1 и 2 классов изображений на оленных камнях.

Таким образом, изображения животных на оленных камнях могут быть отнесены к раннескифскому времени по некоторым стилистическим признакам: 1 – замкнутое построение фигуры с помощью S-овидных линий; 2 – использование геометризированных модулей для передачи деталей рисунка — кругов, треугольников, листовидных форм, серповидных линий; 3 – изящество, собранность, лаконичность образов без излишней декорированности, высокая степень стилизации проявляется в основном во внешнем контуре рисунка (одно из проявлений этой стилизации – треугольный выступ на спине); 4 – животные представлены в канонизированных позах (копытные с подогнутыми и прямыми ногами, хищники свернувшиеся в кольцо или скребущие); 5 – определенный набор образов (олени, козлы, бараны, лошади, кабаны, хищники).

Звери воспроизводятся на оленных камнях обычно в средней зоне – над линией пояса и изредка под поясом. Они не являются неотъемлемым атрибутом всех оленных камней (группа камней без изображений даже многочисленнее, чем с таковыми).  В некоторых случаях фигуры зверей дополняют и раскрывают тот семиотический код, воплощением которого является оленный камень.  Они украшают более крупные и выразительные стелы. Животные на камне располагаются в определенной последовательности друг под другом (лишь изредка друг за другом – Чаргинский камень). Здесь применяется прием простейшей аллитерационной композиции – повторения. Очень часто рисунки похожи и совпадают по размерам. Построение одинаковых элементов усиливает их воздействие и смысловую значимость. Иногда фигуры вписываются друг в друга. Камень приобретает пышный декор, подчеркивающий его фантастический “космический” облик.

Образ оленя тесно связан с оленными камнями и с представленной на них картиной Мира. Олень является полисемантическим символом. С одной стороны, он связан со средним миром (как символ умирающей и возрождающейся природы, как жертва), а с другой – с верхним, как солнечное или небесное существо (Килуновская 1987, 1990; Килуновская, Семенов 1993). Разную семантическую нагрузку могут нести рисунки “реалистических” оленей с подогнутыми и вытянутыми ногами и оленей с клювовидными мордами. В первой манере с подогнутыми и прямыми ногами изображаются не только олени, но и лошади, и бараны, и козлы. Здесь, видимо, важен не столько вид животного, сколь его поза. Нужно отметить, что в природе у копытных не бывает такого положения ног, которое мы видим в изображениях. Обе позы могут интерпретироваться как жертвенные (Савинов 1987, 1990). Олень, козел, баран и конь заменяют друг друга и символизируют жертву, являющуюся отправной точкой, необходимой для создания и поддержания мирового порядка. Поскольку скифский пантеон божеств имеет зооморфное воплощение и каждое животное является носителем божественного фарна, то каждый образ зверя несет свою семантическую нагрузку. На оленном камне животные являются координаторами при создании модели мира. Так, в образе оленя, предстающего перед нами в жертвенных позах, могло воплотиться представление о воскресающем и умирающем божестве, главным атрибутом которого являются рога, они же Древо жизни, по которым весной течет кровь, а зимой они отпадают (Килуновская 1990: 12). В завитках рогов на оленных камнях иногда изображают других животных. С представлением о Мировом древе связан и образ коня, так в индийской мифологии мировое древо ашвадха – это лошадиная стоянка.

В фигурах оленя с клювовидной мордой подчеркнуто игнорируется положение ног. Здесь воплощается птицеподобная, крылатая сущность образа. Перед нами фантастическое существо – птица-олень-конь, которую Д.С. Дугаров предлагает соотнести с бурятским “загалмай”, связанным с культом бога творца и громовержца Айы, корни которого очень убедительно прослежены в скифскую эпоху (Дугаров 1991).

 

 

Денисова В.И. Горгонейон-скифос из Ольвии

  

 

Власова Е.В. Сосуды в форме рога из кургана Куль-Оба

 

 

Мордвинцева В.И. Старобельский клад

 

 

Мордвинцева В.И., Мыськов Е.П. Курганы сарматской знати у поселка Октябрьский

 

 

Сергацков И.В. Серебряный кубок из Бердии и некоторые вопросы истории сарматов в I в н. э.

 

 

Бельский С.В. Юго-Восточное Приладожье в период 860—950-х годов: проблемы формирования и развития основных типов погребального обряда и их взаимодействие

 

 

Егорьков А.Н. Газохроматографическая методика обнаружения органического связующего в древней настенной живописи

 

 

Чукова Т.А. К вопросу о формировании Новгородского и Псковского иконостасов

 

 

 

Столба В.Ф., Варваровский Ю.Е. Николаевский клад серебряных джучидских монет XIV века

 

 

Курбатов А.В., Овсянников О.В. Кожаная обувь из раскопок Мангазеи – русского города XVII в. в Заполярье Западной Сибири

В статье дается подробный вещеведческий и историко-культурный анализ 64 моделей обуви (289 деталей) 4-х различных видов, а также серии железных обувных подковок. Коллекция в целом датируется периодом 1600–1638 гг. В конструировании изделий, методах пошива и декорировки прослеживаются три, отчетливо выделяющиеся, культурные традиции: общерусская, выраженная в кожевенно-обувном производстве городов Северо-Запада и центральных регионов России XVI–XVII в.; местная, северная, отражающая специфику жизнедеятельности в приполярной зоне, выработанная коренным населением; западноевропейская, элементы которой привносились в русское общество во второй половине – конце XVI – XVII в. Данным традициям соответствуют выделенные виды обуви: для общерусской – сапоги и поршни двух групп, для местной – уледи и поршни третьей группы, для западноевропейской – башмаки (коты). Коллекция обуви подтверждает специфический характер поселения Мангазеи – укрепленной фактории на путях продвижения торговых и промышленных людей на енисейские и ленские промыслы.

 

АКТУАЛЬНЫЕ ПРОБЛЕМЫ АРХЕОЛОГИИ

Матюхин А.Е. О структуре, типах и принципах изучения палеолитических мастерских

 

 

Скакун Н.Н. Прогресс техники в эпоху энеолита на Юго-Востоке Европы (по материалам земледельческих культур Болгарии)

 

 

 

Марина З. П. О культурных контактах в энеолите – бронзовом веке племен левобережного предстепья и Северного Кавказа

Среди проблем культурогенеза древнего населения Циркумпонтийской зоны и Северного Кавказа особое место занимают формы взаимодействия участвующих в этом процессе племен (Массон 1992: 3–5). Мы попытаемся раскрыть особенности этого процесса на конкретных материалах культур Левобережного Предстепья III–II тыс. до н.э.

Стало уже традицией привлекать металлические изделия из погребений Предкавказья для датирования комплексов ямной и катакомбной культур. По данным А.Л. Нечитайло в памятниках ямной культуры в качестве импортов преобладают орудия труда и значительно реже в этой роли выступают "вилки, предметы украшения и оружие". При этом отмечается, что украшения из металла представлены исключительно пуансонными бляхами и только на стадии катакомбной культуры их ассортимент расширяется (Нечитайло 1991: 29, 40, 83). Имеющиеся в нашем распоряжении материалы позволяют дополнить этот список, а факт обнаружения двух идентичных комплексов ямной культуры из Присамарья исключает элемент случайности их присутствия здесь.

Погребение № 2 кургана 3 у села Новошандровка Павлоградского района впущено в курган ямной культуры (рис. 1: 1–7). Здесь от одежды погребенного сохранился пояс из светлой кожи. В его центральной части были попарно нашиты 22 бронзовые шаровидные подвески с петлей (рис. 1: 7). Второе погребение происходит из кургана 6 у села Хащевое. Погребение № 17 впущено в курган с основным энеолитическим постмариупольским захоронением. На костях ног подростка обнаружены, видимо, нашитые на подол одежды бронзовые шаровидные с петлей (9 экз.), шнуровидные с одним шариком (2 экз.) и каплевидная (1 экз.) подвески (рис. 1: 9). В районе пояса лежали костяные пронизи (12 экз.) и часть клыка, просверленного в корневой части (рис. 1: 10).

Рассматриваемые нами украшения относятся С.Н. Санджаровым к группе "архаичных" и привлекаются в качестве аналогии комплексу из катакомбного погребения № 1 кургана 1 у села Майдан Донецкой области. При их датировке автор основывается на сопоставительном анализе других категорий инвентаря, образующих закрытый комплекс, и относит подвески "архаического типа", исходя из предлагаемых А.Л. Нечитайло датировок, к последним столетиям III тыс. до н.э. (Санжаров 1992: 6, 30–33, рис. 2: 8; 30). На Ставрополье в могильнике Веселая Роща стерженьки-подвески данного типа обнаружены в ямах с вытянутыми костяками (Кореневский, Романовская 1989: 37, рис. 2; 38, рис. 3). Аналогичные подвески из Прикубанья В.И. Марковин считает "прототипом более поздних подвесок, имитирующих обрывок шнура" и также связывает с ранним периодом северокавказской культуры (Марковин 1960: 33). На территории Северного Кавказа стерженьки-подвески происходят из курганных погребений этапа IB–C, характеризующих конец "древнеямной общности" (Сафронов 1974: 23–306). А.Л. Нечитайло, указывая на присутствие данного типа подвесок в ряде погребений северокавказской культуры, отмечает "широкий диапазон" их бытования. Нижняя граница I этапа северокавказский погребений относится к рубежу III–II тыс. до н.э., а при определении верхнего рубежа этого этапа подчеркивается необходимость сопоставления с памятниками Закавказья и Передней Азии, что дает в абсолютных датах 2000-1800/1700 гг. до н.э. (Нечитайло 1978: 36, 65, 103, 104; рис. 13: 6; 48; 20: 6). Привлекаемые исследователем даты по 14С подтверждают предлагаемую датировку. В.А.Сафронов считает, что "древняя граница для костяных молоточковидных булавок, встречающихся вместе со стерженьками-подвесками в закрытых комплексах, определяется временем не раньше рубежа III–II тыс. до н.э.", а привлечение ближневосточных аналогий позволяет ему установить верхнюю дату бытования некоторых совместно находимых с рассматриваемыми категорий украшений 1900-1700 гг. до н.э. (Сафронов 1974: 166). С.Н. Кореневский, рассматривая металлические украшения Центрального Предкавказья, выделяет две подгруппы, хронологические рамки которых совпадают с ранним этапом северокавказской культуры. В раннюю группу включен и рассматриваемый тип подвесок, появление которых связывается с традициями погребального костюма посткуроаракских курганов Южного и Северного Кавказа, алано-беденской группы, сачхерских курганов и раннетриалетских памятников (Кореневский 1990: 92, 97; Санжаров 1992: 34). Эти сопоставления позволяют отнести погребения ямной культуры Днепровского Левобережного Предстепья со стерженьками-подвесками "архаического типа" к рубежу III–II тыс. до н.э. и считать эту дату началом проникновения в Степь данного типа украшений.

Более сложные по технологии изготовления стерженьки-подвески происходят из катакомбного погребения № 3 кургана 9 у села Вербки в Присамарье. Они – многовитковые шнуровидные с одним и двумя шариками на конце (3 экз.), а также в виде уплощенного стержня, состоящего из двух продольных половинок и утолщения-шарика на конце. В составе инвентаря обнаружены также металлические бочонковидные бусины, кольцевидные медальоны с ушком для подвешивания, литая полусферическая бляха с отверстием в центре, костяная молоточковидная булавка, подвески из зубов псовых. Важным для датировки комплекса является присутствие кольцевидных медальонов со шнуровым орнаментом и костяной молоточковидной булавки. Почти аналогичный набор происходит из катакомбного погребения № 4 кургана 4 у села Голубовское Луганской области, сопоставляемый с украшениями I–II периодов северокавказской культуры (Самойленко 1991: 143, 149, рис. 6: 4). Е.Л. Фещенко, опубликовавший комплекс, подчеркивает широкие хронологические рамки кольцевидных медальонов с ушком, отмечая их концентрацию в "погребениях второго этапа развития северокавказской культурно-исторической области" (Фещенко 1992: 90). Приводимые А.Л. Нечитайло данные свидетельствуют о хронологическом их предшествовании дисковидным и миниатюрным медальонам, характерным "для второго этапа северокавказских культур" (Нечитайло 1991: 85). С.Н. Братченко подвески-медальоны с "концентрическими (часто шнуровыми) кругами" связывает лишь с I этапом северокавказской культуры, отмечая их устойчивое сочетание со шнуровыми подвесками и ссылаясь на комплекс из Соломенки и "Сачхерские курганы, верхний хронологический рубеж которых определяется О.М. Джапаридзе 1900–1800 гг. до н.э." (Братченко 1976: 141).

Дисковидная бляха из погребения у села Вербки представляет собой степное подражание северокавказским образцам с пуансонной орнаментацией, что позволяет проводить сопоставления с комплексами Северного Кавказа. Важным является также присутствие костяной молоточковидной булавки, ибо подобное сочетание характерно и для памятников Северного Кавказа. Бляха с пуансоном происходит из погребения кургана X в Триалети (Куфтин 1941: табл. CXМ) и датируется рубежом III–II тыс. до н.э. (Гогадзе 1970: 239–241). Распространение слабовыпуклых блях с пуансонным орнаментом относится к последней четверти III тыс. до н.э., что не противоречит "выводу С.Н. Кореневского о становлении основных черт среднебронзовой металлообработки в зоне Большого Кавказа и Предгорья в XXII, XXI вв. до н.э." (Санжаров 1992: 37–38). В.А. Сафронов отмечает устойчивое сочетание кольцевидных бляшек-подвесок со шнуровой орнаментацией с усложненными типами стерженьков-подвесок, бляшек с пуансонной орнаментацией и относит их к началу среднебронзового века Северного Кавказа (Сафронов 1974: 87, 143, 278, рис. 55). Исходя из этих сопоставлений, можно отнести катакомбное погребение у села Вербки к первой четверти II тыс. до н.э. и рассматривать верхнюю границу в пределах 1800–1700 гг. до н.э. (Фещенко 1990: 100), что предполагает временное сосуществование ямной и катакомбной культур на рассматриваемой территории, неоднократно отмечавшееся исследователями.

Это сосуществование вытекает из анализа обрядовых признаков, образующих устойчивые группы в стратифицированных курганах региона (Марина 1978: 55–69; 1982: 8–11). Так, погребение № 17 у села Хащевое произведено скорчено на боку и входит в группу позднейших (IV стратиграфический горизонт). Появление этого обряда рассматривалось как "свидетельство реальных контактов с катакомбными племенами и, прежде всего, донецкой культуры, где эта поза является ведущей" (Марина 1990: 45). При анализе катакомбной культуры Орельско-Самарского междуречья отмечается хронологическое сосуществование ямной и катакомбной "равноправных" областей" (Ковалева 1982: 39), что не вызывает возражений в связи с предлагаемыми датировками для раннекатакомбных погребений сопредельных территорий. Катакомбные погребения I группы Северо-Восточного Приазовья, содержащие стерженьки-подвески, относятся к 2100–1900 гг. до н.э. (Посредников, Постников 1990: 89), а ранний этап катакомбной культуры Донеччины датируется 2200/2100–2000 гг. до н.э. (Братченко 1989: 29).

Довольно много данных о взаимосвязях носителей катакомбных культур двух регионов свидетельствует о разнообразии форм последних, включая миграции в Степь и Лесостепь предкавказских племен. Особого внимания заслуживают погребения манычского типа, при характеристике которых в рамках Орельско-Самарского междуречья отмечается отсутствие в катакомбных погребениях Присамарья посуды предкавказского варианта, что объясняется географическим положением района и этноисторической ситуацией сложившейся здесь (Ковалева 1983: 37, 39). Открытие в последние годы в Присамарье группы погребений этого типа и неординарность погребального обряда последних позволяют еще раз проанализировать эти данные.

Курган 7 у села Богдановка Павлоградского района содержал четыре погребения (№ 2, 6, 8, 11), относимых к группе манычских (Марина, Фещенко 1989: 50–61). Они совершены в катакомбных могилах с прямоугольным входным колодцем и овальной камерой. Положение скелетов, скорченное на правом боку, характерно для V группы погребений Калмыкии, связываемой с понятием "манычский вариант" (Сафронов 1974: 100, 110). Исключением является погребение № 2, могила которого не фиксировалась, но, судя по меловой подсыпке дна, имела подквадратную форму. На дне вплотную друг к другу стояли 6 реповидных сосудов (рис. 2: 1–6). Внутри каждого из них находились сильно мацирированные отдельные кости животного (овцы) и частей скелета взрослого, что свидетельствует о ритуальном расчленении. Рядом с одним из сосудов фиксировалось пятно красной охры. Нам неизвестны случаи преднамеренного расчленения погребенного и помещения его останков вместе с тризненной пищей в сосуды, хотя отдельные элементы, в частности, целенаправленное нарушение анатомической целостности скелета встречается и отмечается некоторыми исследователями как отличительная черта катакомбных погребений Восточного Маныча (Эрдниев 1978: 5). По типологии, разработанной С.Н. Братченко, горшки погребения № 2 относятся к реповидным, с короткой шейкой и венчиком, отогнутым наружу в виде ободка (Сафронов 1981: 85). Следует отметить, что их отличает стройность, достигаемая вследствие перемещения линии плеча и уменьшения дна (рис. 2: 1–6). Близкие формы происходят из катакомбных памятников предгорной зоны Северной Осетии (Мошкова, Максименко 1974: рис. 5: 4; 14: 4). Заслуживает внимания тот факт, что использование пуговицевидных налепов, как это сделано на двух горшках рассматриваемого комплекса, также имеет место, по данным В.А.Сафронова, на посуде предгорной зоны Северной Осетии (Мошкова, Максименко 1974: 53). Относительно близкие экземпляры известны в манычских погребениях Нижнего Подонья (Круглов, Подгаецкий 1941: Табл. XXV: 6; Сафронов 1981: 89).

А.Л.Нечитайло, рассматривая предкавказские импорты, отмечает концентрацию реповидной керамики в Поднепровье. Однако все анализируемые ею сосуды из погребений Крыма, Приазовья и Поднепровья интерпретируются "как подражания" (Нечитайло 1991: 76) манычским, что подтверждает их массивность и незначительные размеры. Очевидно здесь можно говорить не о копировании, а о собственно северокавказском импорте, о чем свидетельствует ареал приводимых выше аналогий, а также близкие показатели основных параметров.

Имеющиеся в ряде публикаций неточности о местонахождении и количестве отдельных находок, в том числе "импортов" (Нечитайло 1974: 83), делают необходимым полное описание комплекса с посоховидной булавкой из кургана 7 у села Богдановка в Присамарье (рис. 3). Погребение № 11 произведено в катакомбе, входной колодец которой имел форму квадрата со стороной 1,2 м. Заполнением служил слой суглинка и гранитные камни, размеры самого крупного из которых достигали 1 × 0,5 × 0,4 м. Под южной стенкой устроена ступенька на глубине 1,4 м от верхнего уровня. Проход в камеру, примыкавшую вплотную к колодцу с севера, имел овальную форму и со стороны колодца закрывался поставленными под углом обработанными бревнышками диаметром 6–7 см. Камера – почти круглая, площадь дна – 1,6 × 1,5 м, высота свода в сохранившейся части – 1,25 м. Дно покрывала растительная подстилка, посыпанная мелом. Погребение совершено в деревянном решетчатом гробу, собранном из досок шириной 5–6 см при толщине 1 см. На нем устьем к северу лежал сосуд и череп овцы. Стенка от второго, большего по размерам сосуда, использовавшегося в качестве жаровни, находилась на дне камеры, под западной стенкой, в ногах погребенного. В нем найдены угли и кости животного. Рядом обнаружены фрагменты костяных, орнаментированных черной краской, цилиндрических трубочек. Скелет ребенка лежал скорчено на правом боку, головой на запад. У правой его кисти обнаружено ожерелье из бронзовых и костяных бус бочонковидной и биконической формы, пронизей в виде свитых из бронзовой полоски спиралей, ложковидной подвески с загнутой петелькой и посоховидной булавки с круглой головкой со сквозным отверстием. Изогнутая часть иглы имеет рельефный "гребень" и двойной ряд полусферических выступов. Длина – 10,5 см, диаметр головки – 1,1 см (рис. 3: 7).

Бронзовые украшения данного комплекса выступают в качестве не только культурного, но и хронологического показателя. Аналогии им из погребений Калмыкии и Предкавказья (Сафронов 1974: рис. 18: 5, 146, 155; 1979: 75, табл. 67), датируются XVII в. до н.э. Однако В.А. Сафронов отмечает возможность их сосуществования "с самыми ранними комплексами" (Сафронов 1974: 92) горизонта Д, когда получают распространение памятники "манычского варианта" с сосудами реповидной формы, чем датировка расширяется до XVI – середины XIV в. до н.э. (Эрдниев 1978: 15). Это свидетельствует о сравнительно широком проникновении групп манычского населения в Днепровское Левобережье и длительности его пребывания здесь, на что указывает также серия металлических изделий, обнаруженных в катакомбных погребениях Днепровского Предстепья, рассматриваемых в качестве местных подражаний северокавказским прототипам (Фещенко 1992), подтверждая непосредственные контакты между поставщиками сырья и мастерами-металлургами нижнеднепровского металлургического центра.

 

 

 

Рыбалова В.Д. Два поселения предскифского времени на левобережье Среднего Днестра и некоторые проблемы белогрудовской культуры (по материалам разведки Юго-Подольской экспедиции в 1953—1954 гг.)

 

 

Гилевич А.М. (†) Хронология и топография кладов и коллективных находок херсонесских монет IV–II вв. до н.э.

Клады монет принято рассматривать прежде всего как источник для изучения монетного дела, денежного обращения и торговли. Однако информация, которая в них содержится, значительно шире. В свое время мною была сделана попытка выделить группы кладов по времени и условиям их сокрытия, а также рассмотреть хронологию и топографию кладов херсонесских монет IV–II вв. до н.э. с точки зрения развития скифо-херсонесских взаимоотношений и таким образом связать этот нумизматический источник с реконструкцией событий внешнеполитической истории Херсонеса (Гилевич 1973: 10-11). Спустя полтора десятилетия эту тему и в том же направлении продолжил В.Ф.Столба (1990: 6). Он внес некоторые хронологические уточнения в соответствии с результатами новых археологических изысканий, которые велись преимущественно на территории Северо-Западного Крыма. Но обе работы малодоступны и опубликованы только в тезисном виде. Кроме того, они в значительной степени устарели. За прошедшее время накопились новые материалы и исследования, как нумизматические, так и археологические, что требует внести необходимые коррективы. Наконец, кратко изложенные соображения и гипотезы не могут быть проверены, поскольку лишь некоторые монетные комплексы были полностью опубликованы.

Задачи настоящей публикации заключаются в следующем: (1) дать сводку кладов и коллективных находок херсонесских монет IV–II вв. до н.э., по возможности, с наиболее точной топографической и стратиграфической привязкой, а также с кратким анализом сопутствующего им археологического материала (если таковой есть); (2) уточнить типологическую и хронологическую классификацию монетных комплексов; (3) попытаться выяснить причины образования кладов и коллективных находок, и как-то объяснить их появление в тот или иной момент или отрезок времени.

 

 

Шувалов П.В. Монеты между археологией и нумизматикой

 

 

 

Казанский М. М. О балтах в лесной зоне России в эпоху Великого переселения народов

Присутствие балтских элементов в лесной зоне России в эпоху Великого переселения народов неоднократно отмечалось исследователями. Это различные типы прусских и литовских арбалетных фибул, наконечники поясов, наиболее поздние посоховидные булавки, пряжки с широким прямоугольным или трапециевидным основанием язычка и ряд других находок (рис. 1,1–4, 8–11, 13; рис 2, рис. 3.1, 6, 15, 16), некоторые виды оружия (рис. 6). Самая показательная находка балтского оружия происходит из региона Ижорского плато под Петербургом. Я имею в виду курган 45 могильника Доложский погост (рис. 6.1–3). В кургане обнаружены остатки трупосожжения, перекрытые умбоном типа Лебенау с “жемчужным” декором по краю поля. Кроме того в погребении найдены втульчатое копье с ромбическим пером и кольчатые удила с трехчастными грызлами. Балтские вещи появляются и к югу от лесной зоны (рис. 7.). В то же время ряд находок, балтское происхождение которых считается доказанным, таковыми на самом деле не являются (рис. 1.12, рис. 3.2.3, 4, 17, рис. 5).

В эту же эпоху отмечается проникновение в лесную зону и в Прибалтику восточногерманских вещей со среднего Дуная (например рис. 1.5, 7, 14, 15). Вероятно тогда же появляются на лесных памятниках и элементы склавинской культуры пражского типа. Находки дунайско-германских фибул V в. типа Прага в восточно­литовских курганах а также на склавинском поселении Кодын на верхнем Пруте показывают существование каких-то связей между этими тремя этническими группами.

Оружие и предметы воинского снаряжения хорошо представлены в этой серии вещей балтского, германского и склавинского происхождения. Следует также обратить внимание на предметы женского костюма, которые, как известно, в архаических обществах не могут быть предметом экспорта. Иными словами эти вещи связаны с реальным присутствием инородного элемента, балтского и германского, а также возможно и склавинского в лесной зоне России.

Вряд ли эти группы инородного происхождения были многочисленны, они не оставили глубоких следов в материальной культуре местного населения, и вещи с ними связанные, концентрируются на отдельных памятниках: Демидовка, Безводное, Борки и т.д. Видимо проникшие в лесную зону группы были достаточно изолированными и носили смешанный характер (германцы, балты, склавины). Общее осложнение военно-политической ситуации на среднем Дунае в середине и третьей четверти V в., конкретно падение гуннской “империи” и войны между новообразовавшимися германскими королевствами, могло быть причиной оттока части населения Карпатского бассейна в другие регионы Европы, как это произошло, например с герулами, ушедшими около 512 г. в Скандинавию. Интересно, что в своем движении герулы не пошли прямо на север, а прошли, как говорят источники, “через все славянские племена”, видимо в обход Карпат, что в конкретных условиях исхода целого народа было бы возможно лишь в том случае, когда между герулами и склавинами существовали какие-то союзно-договорные отношения. Известный факт посольства балтов-эстиев к Теодориху показывает, что между Прибалтикой и Дунаем существовали налаженные пути сообщения по которым дунайские дружины (видимо восточные германцы и присоединившиеся к ним склавины с восточных отрогов Карпат), могли пройти сначала в Литву, а оттуда, вместе с летто-литовскими балтами, в лесную зону Белоруссии и России.

Появление инородных групп в лесной зоне связано с резким обострением военной ситуации. О характере их деятельности можно судить по двум фактам. Во-первых, территория лесной зоны от Литвы до верхней Волги покрывается сетью укрепленных поселений. Разумеется, городища существовали здесь и ранее, но исследователи отмечают резкое возрастание их количества начиная с V в. На ряде городищ лесной зоны отмечены явные следы разрушений и пожаров, которые иногда можно датировать V в. Далее, на поселениях в слое разрушений, найдены явно чужеродные трехлопастные наконечники стрел “гуннского” типа (рис. 8). Видимо с военной активностью пришельцев связана и гибель мощинской культуры. Верхнюю дату мощинской культуры принято относить к VIII в., но на самом деле самые поздние вещи на мощинских памятниках относятся к первой половине – середине V в. (рис. 4).

Находки трехлопастных стрел принято связывать с какими-то враждебными акциями кочевников из Подунавья или южнорусских степей. Но трехлопастные наконечники стрел и необходимый для их использования лук с костяными накладками, в V в. не являлись более исключительно гуннским оружием. Они известны у западноевропейских народов, вплоть до франков в северной Галлии. Представлено это оружие и у славянского населения позднекиевской-ранне­колочинской и раннепеньковской культур в бассейне верхнего и среднего Днепра.

Вряд ли резкое возрастание военной опасности в лесной зоне в V в. связано только с прорывом сюда дунайских и балтских дружин с Запада. Не исключено и давление со стороны южного населения, например славян раннеколочинской культуры. Ясно однако, что распространение летто-литовских, восточногерманских и возможно склавинских, то есть пражских элементов происходило здесь в специфической обстановке “смутного времени”, когда отдельные военизированные группы западного происхождения могли очень далеко проникать в лесную зону и играть там существенную военную и даже политическую роль. Не исключено, что эта ситуация отражена в этногеографическом описании Восточной Европы у Иордана, который помещает балтов-эстиев по соседству с акацирами азово-кавказских степей. Возможно что какие-то отряды балтов действительно могли проникнуть далеко на восток и войти в контакт с кочевым населением юга современной России. Таким образом локализация эстиев Иорданом от “Океана”, то есть балтийского побережья до акацир соответствует скорее зоне военной активности балтов, чем реальной территории их массового расселения.