Аннотация

"Археологические Вести", СПб., 2005. Выпуск 12. Аннотация

«Археологические Вести» № 12 являются обобщающим сборником трудов, выпускаемых ИИМК РАН. В очередной том включены статьи, посвященные новейшим исследованиям в области археологии и истории. Впервые вводятся в научный оборот материалы из раскопок поселений Юдиново и Бирючья Балка – ключевых верхнепалеолитических памятников Русской равнины. В ряде статей рассматриваются отдельные категории археологического материала различных эпох, в частности, античные веретена из Северного Причерноморья, геральдический пояс с верхнего Таласа (Кыргызстан), североевропейские и восточные древности в междуречье Днепра и Ловати, древнерусские предметы христианского культа Западной Подолии и Юго-Западной Волыни и др. Целый ряд статей посвящен изучению различных археологических предметов и материалов методами естественных наук. Специальный раздел сборника составляют статьи по актуальным проблемам археологии. В них публикуются результаты обобщающих исследований по античной археологии – о «Скифской Диане» из Неми (Центральная Италия) и о семантике изображений на золотых статерах Пантикапея, а также освещаются проблемы истории ранних обществ Еразии и Древнего Востока – культовое строительство в Северной Месопотамии в эпоху докерамического неолита, формирование культуры Заманбаба в Узбекистане и культурный вклад степных народов в общеисторический процесс. В сборнике дается информация о важнейших международных конференциях и обозрение новейших отечественных и зарубежных публикаций. Один из разделов посвящен истории науки, статьи которого основываются на богатейших фондах научного архива ИИМК. Среди авторов ежегодника ученые из различных центров России (Москва, Санкт-Петербург, Владивосток, Анапа, Екатеринбург, Калуга, Воронеж, Новгород), Украины (Киев, Тернополь), Узбекистана (Самарканд) и Дании (Орхус).

 

НОВЫЕ ОТКРЫТИЯ И ИССЛЕДОВАНИЯ

 

Григорьева Г. В. Планиграфия бус-нашивок верхнепалеолитического поселения Юдиново (1988-1990, 1995-1997, 2000-2003 гг.)

Костяные изделия – особая категория находок, определяющая и подчеркивающая своеобразие памятников.

В Юдиново было широко развито косторезное мастерство, особенно обработка бивня, из которого изготавливали разнообразные изделия.

Бусы-нашивки – наиболее многочисленная группа поделок Юдинова. Их найдено более 17000 вместе с фрагментами и заготовками. Бусы-нашивки – это миниатюрные, тонкие, плоские, изящные изделия из бивня, разной формы: прямоугольные, овальные, сегментовидные, округлые. Размеры их: длина 0,5–0,9 см, более крупные 1–1,5 см, ширина – 0,5–0,7 см, толщина – 0,1–0,2 см, диаметр округлых – 0,5–0,7 см

Они распространены почти по всей исследованной площади поселения. Больше их обнаружено в жилищах, яме-зольнике, за пределами жилищ – около очага, в небольшой яме, скоплениях костей, возможно, местах их обработки, единичных квадратах.

Оригинальность и особенность бус-нашивок Юдинова позволяют выделить их в особый тип.

За пределами Поднепровья подобных изделий нет. Хотя бусы известны в разнокультурных и разновременных памятниках Восточной Европы и Сибири, но они существенно отличаются от юдиновских.

 

 

Матюхин А. Е. Позднепалеолитические индустрии с двусторонними остриями долины Северского Донца

В настоящей статье рассматриваются поздненеолитические памятники с двусторонними остриями, расположенные в долине Северского Донца (х. Кременской, Константиновского района Ростовской области). Памятники приурочены к балке Бирючьей и занимают участок около 2 км (рис. 1). Памятники Бирючья балка 1 и 1a содержат листовидные острия, а Бирючья балка 1b и 2 – треугольные острия.

Индустрия Бирючьей балки 1 связана со слоем 2. Основная масса изделий – отщепы and debris. Нуклеусы малочисленны. Пластины представлены главным образом фрагментами. Они маловыразительны. Среди орудий выделены скребки (рис. 2: 5), остроконечники (рис. 2: 3), скребла, но в основном бифасиальные формы. Типологически это грубые бифасы (рис. 2: 6–9), реже – листовидные острия (рис. 2: 4). В действительности все бифасы являются незаконченными листовидными остриями. Бирючья балка 1 – это специализированная мастерская по изготовлению этих орудий.

На Бирючьей балке 1a бифасиальные орудия связаны со слоями 3б, 3, 3а и 2. Для слоя 3 получена AMS дата 36000 ± 280 (Beta 183587). Индустрия всех слоев содержит огромное количество отщепов и debris. Нуклеусов мало. Практически все сколы связаны с приготовлением орудий. Орудия на отщепах и пластинах (скребки, скребла) единичны (рис. 3: 2). Преобладают двусторонние орудия: бифасы, листовидные острия и орудия с усеченными концами. Бифасы обнаружены во всех слоях (рис. 3: 4–5, 8–9; 4: 2, 5, 8, 10). Многие бифасы имеют крупные размеры и грубый облик (рис. 3: 8; 4: 10). У некоторых бифасов отмечены зауженные пропорции (рис. 3: 4, 9; 4: 5). Двусторонние острия обнаружены в слоях 2, 3 и 3б в виде фрагментов (рис. 3: 1, 6-7; 4: 1, 7). Целые экземпляры единичны (рис. 4: 4, 9). Трудно поэтому представить форму законченных орудий. Преобладают орудия листовидной формы. Интересны острия подтреугольной формы (рис. 4: 4, 6). Примечательны листовидные острия с усеченными концами, выявленные в слоях 3а и 3 (рис. 3: 3; 4: 3). Назначение их пока неясно. Индустрии Бирючьей балки 1а свидетельствуют о мастерских по приготовлению листовидных острий и листовидных орудий с усеченными концами.

Индустрия Бирючьей балки 2 (слой 3) содержит нуклеусы, отщепы (рис. 5: 10), выразительные пластины (рис. 5: 11), debris, а также немногочисленные орудия. Орудия на отщепах представлены скребками (рис. 5: 1–2) и скреблами (рис. 5: 9). Бифасиальные орудия разделены на собственно бифасы и треугольные острия. Бифасы имеют крупные и мелкие размеры (рис. 5: 6–7, 12). Все они незакончены. Треугольные острия имеют относительно крупные размеры и укороченные пропорции (рис. 5: 3–5, 8). Основание этих орудий имеет прямые и слабо вогнутые очертания. Бирючья балка 1b – мастерская по изготовлению пластин и треугольных острий.

Бирючья балка 2 является среди других самым представительным памятником. Здесь в ходе многолетних раскопок выявлены 6 мустьерских и 4 позднепалеолитических слоя. Самым богатым оказался слой 3, для которого получены две AMS даты: 26390 ± 200 BP (Beta 177776) и 31560 ± 200 BP (Beta 183589). В позднепалеолитических слоях выделено огромное количество отщепов, пластин, нуклеусов и debris. Орудия составляют менее 1% от общего числа изделий. Большой серией представлены скребки (рис. 6: 1–2, 4–6, 8–9), скребла (рис. 7: 10) и бифасиальные орудия. Остроконечников мало (рис. 6: 3). Среди бифасов присутствуют грубые (рис. 6: 12) и относительно тщательно обработанные (рис. 6: 11, 12) экземпляры. Есть основания считать, что все бифасы, а также многие сложные скребла и др. являются на деле незаконченными треугольными остриями. Последние имеют относительно крупные и мелкие размеры (рис. 7–8). Причем мелкие орудия довольно многочисленны. Треугольные острия имеют слабо и умеренно удлиненные пропорции. Заметно удлиненные орудия встречаются реже (рис. 7: 5–6, 8–12; 8: 15, 18, 21). Основание острия имеет слабо вогнутые и прямые очертания. Индустрия Бирючьей балки 2 близка по многим показателям к Бирючьей балке 1b.

По наличию именно треугольных острий Бирючья балка 1b и 2 сближается с памятниками так называемой Стрелецкой культуры на Среднем Дону, а также Сунгирем под Владимиром и Гарчи 1 в Приуралье. Следует отметить, что этого показателя недостаточно для объединения всех памятников в одну (стрелецкую) культуру. Другие типологические показатели каменных орудий этих памятников и другие типы изделий, в частности изделия из кости, свидетельствуют против такого объединения. По нашему мнению присутствие треугольных острий в отдаленных друг от друга на значительное расстояние памятниках носит не культурный, а конвергентный характер. Более целесообразно относить Бирючью балку 1b и 2 к индустриям с треугольными остриями, а не к стрелецкой культуре. На деле культурная принадлежность всех указанных выше памятников различна. Неясной пока остается и культурная принадлежность Бирючьей балки 1 и 1a. Уместно ограничиться общим определением и отнести их к группе индустрий с листьевидными остриями. Вполне оправданно ставить вопрос о существовании в долине Северского Донца двух групп индустрий, различных в культурном отношении. Не исключено, что между ними есть и определенный хронологический разрыв.

 

 

Жущиховская И. С. Технология формовки на шаблоне в древнем гончарстве Дальнего Востока России

Прием формовки керамических емкостей с помощью шаблонов известен в гончарстве как древних, так и традиционных культур ряда районов мира. Технологические характеристики этого приема – простота, малые временные затраты, нетребовательность к качеству формовочной массы. Основной недостаток – ограниченные возможности моделирования формы глиняной емкости.

Археологические памятники Российского Дальнего Востока (рис. 1) содержат материалы, позволяющие проследить пространственно-временное распространение технологии формовки на шаблоне в древнем гончарстве этого обширного региона. Выявленная динамика находит объяснение с позиций адаптационного подхода, в контексте действия природно-климатического фактора.

В материковых областях юга Дальнего Востока (Приамурье, Приморье) прием формовки на шаблоне использовался на самой ранней стадии истории гончарства. Согласно полученным к настоящему времени данным, изготовление керамической посуды стало известно на этих территориях около 13–9 тыс. лет назад, в период позднего плейстоцена – раннего голоцена, тогда же, когда первая керамика появилась на Японских островах и в Восточном Китае. Исследование древнейшей керамики из памятников Приамурья и Приморья с применением экспериментального подхода позволяет предполагать, что сосуды формовались с помощью плетеных шаблонов (рис. 2). В зависимости от использовавшегося сырья и его обработки шаблоны могли быть жесткие (корзинки) и мягкие (травяные мешочки, сумки).

Начиная с эпохи неолита в гончарстве культур Приморья и Приамурья ведущей становится технология кольцевого налепа, более сложная и трудоемкая, чем формовка на шаблоне, но вместе с тем открывающая значительно более широкие возможности моделирования формы глиняной емкости. Прием кольцевого налепа устойчиво существовал в гончарстве этих районов вплоть до периода ранних государств (VII–XIII вв.). Смену приема формовки на шаблоне технологией кольцевого налепа надо рассматривать в связи с общим поступательным развитием гончарства в благоприятных климатических и сырьевых условиях юга Дальнего Востока. Достаточно продолжительный рабочий сезон (4–5 месяцев в году) и изобилие качественного глинистого сырья способствовали усложнению операций гончарного цикла, появлению новых технологических традиций.

В северных районах Дальнего Востока (Чукотка, Приохотье) технология формовки на шаблоне распространилась с 3–2 тыс. до н.э. с приходом сюда гончарства из Восточной Сибири, и сохранялась неизменной до XVI–XVII вв., т.е. до времени упадка и исчезновения навыков изготовления глиняной посуды. В качестве шаблонов использовались емкости-мешочки из растительного сырья, ткани и, возможно, китового уса (рис. 3). Формы посуды культур Севера отличались значительным однообразием и оставались практически неизменными на протяжении нескольких тысячелетий существования гончарства. Стабильность технологии формовки на шаблоне в древнем северном гончарстве обусловливается общей природно-климатической ситуацией, крайне неблагоприятной для занятий гончарством и требующей использования простых и экономичных по времени приемов и операций. Весь производственный цикл северного гончарства был ориентирован на «технологический минимализм».

 

 

Егорьков А. Н., Е. И. Гак, Н. И. Шишлина. Состав металла Калмыкии в бронзовом веке

Состав медных сплавов бронзового века Кавказа и прилегающих районов давно попал в поле зрения исследователей, послужив предметом ряда публикаций (Черных 1966, Кореневский 1988, Галибин 1991). Своеобразие этого металла, заключающееся в высоком содержании никеля во многих образцах периода ранней бронзы, явилось причиной для формулирования разных, причем взаимоисключающих взглядов на это явление (Черных 1966; Галибин 1991; Егорьков 2002). Такое разнообразие подходов вызвано, вероятно, еще и тем, что для бронзы Кавказа плохо разработан географический контекст: металл прилегающих областей изучен явно недостаточно и в массе не опубликован. Представленные в настоящем исследовании результаты анализа свыше полусотни образцов металла с территории Калмыкии и сопредельной Ростовской области (Шахаевская группа могильников) имеют целью, в некоторой степени, восполнить этот пробел. Из рассмотрения исключены лишь литые украшения с высоким содержанием мышьяка, которые предполагается рассмотреть как самостоятельный объект исследования, а также металл Ергенинского могильника, состоящий в основном из латунных изделий (Гак 2002).

Все образцы на анализ взяты в предметах, хранящихся в фондах Государственного Исторического музея. Они происходят из курганных погребений ямной, катакомбной культур и финала эпохи средней бронзы. Местонахождение могильников с исследованным металлом обозначено на карте (рис. 1). Авторы раскопок перечислены в подписи к карте. Годы раскопок указаны в таблице с результатами анализа.

Эмиссионно-спектральный анализ выполнен в Лаборатории археологической технологии ИИМК РАН по ранее описанной методике (Егорьков 2001: 85). В большинстве случаев пробы представляли собой окисленный металл в виде куприта, допускающего определение элементов, входящих в исходный металл, при соответствующем увеличении навески образца на сжигание. Процентное содержание элементов приведено в таблице, медь – основа во всех случаях. Анализы расположены по возрастанию лабораторного шифра в пределах отдельного могильника, сами могильники – в порядке возрастания их номера на карте. Сокращенное обозначение культур в таблице: ВМКК – восточноманычская катакомбная культура, ЗМКК – западноманычская катакомбная культура, РКК – раннекатакомбная культура, РЭСБ – ранний этап средней бронзы, ФСБ – финал средней бронзы, ЯК – ямная культура, к. – курган, п. – погребение.

Как видно из таблицы, в составе металла постоянно присутствует мышьяк, который в подавляющем большинстве случаев является ведущей примесью. Малочисленные исключения составляют восточноманычский образец 31, где при наименьшем содержании мышьяка в приплаве преобладает олово, а также образцы 8 и 16 из могильника Зунда-Толга-1 с преобладанием сурьмы над мышьяком. Высокое, но не преобладающее, содержание сурьмы отмечается еще для образцов 9 и 21 из того же могильника, а замыкает ряд образцов с высоким содержанием сурьмы уже упомянутая оловянная бронза (образец 31). Другими общими свойствами всего рассматриваемого металла являются низкое содержание или отсутствие серебра, висмута, кобальта, железа, марганца, свинца. Никель также на низком уровне, за исключением образца 52 из могильника Шахаевский II, где его содержание в 1,5% находится на уровне, характерном для образцов ранней бронзы Кавказа, что, впрочем, не удивительно, поскольку этот образец относится к тому же времени и происходит из погребения ямной культуры. Кроме того, умеренным оказалось содержание никеля (свыше или равным 0,1%) в образце 10 и выходящем из общего ряда образце оловянной бронзы 31. Общее низкое содержание железа, не превышающее во всех, кроме одного – 14 (0,2%), случаях величины 0,1%, свидетельствует об умении древних местных металлургов идеально проводить ошлаковывание выплавляемой меди и с несомненностью указывает на высокий уровень развития металлургии. Однако следует отметить, что здесь анализа за значимые приняты концентрации элементов от 0,01% и выше, а сами образцы в большинстве случаев представлены купритом, хотя и допускающим количественный анализ на микроэлементы, но все же вряд ли сохраняющим их содержание в полной мере.

Если заметное присутствие мышьяка является общим для всех приведенных здесь археологических объектов, то по содержанию других элементов некоторые памятники по составу металла показывают явное своеобразие. Так, высокое содержание сурьмы характерно (за исключением выбивающейся из общего ряда оловянной бронзы 31) только для могильника Зунда-Толга-1. Устойчивое, но на более низком уровне, присутствие сурьмы наблюдается в металле могильников Восточного Маныча. В свою очередь, металл могильников Шахаевский I и II в большинстве случаев имеет низкое, но заметное, содержание цинка, являющегося, как следует думать, рудной примесью. Еще большее содержание цинка, как уже отмечено выше, наблюдается в металле Ергенинского могильника, где цинк, присутствуя во всех одиннадцати проанализированных образцах, преобладает над мышьяком и другими элементами в десяти из них, доходя до 11% (Гак 2002).

По содержанию мышьяка трудно выявить какие-либо характерные группы, не прослеживается и его зависимость от функционального назначения изделий: и в инструментах, и в украшениях оно непостоянно и колеблется примерно в одинаковых пределах. Можно лишь отметить несколько более высокий общий уровень содержания мышьяка в металле из могильников Зунда-Толга-1 и Шахаевский I и II. Предметы, металл которых содержит олово (31 и 39), из-за простоты формы или фрагментарности типологически не выделяются из инвентаря погребений, но оба относятся к двум представленным в таблице образцам финала средней бронзы, то есть относительно поздним.

Представленные в работе материалы принадлежат к ямной и кругу катакомбных культур региона, составляющих три хронологические группы: раннекатакомбная и ранний этап средней бронзы, восточно- и западноманычская, финал эпохи средней бронзы. Позднеямные погребения Шупта-1 (курган 1, погребение 2) и Манджикины-1 (курган 3, погребение 2) по данным радиоуглеродного анализа датируются серединой III тыс. до н. э. Примерно к этому же времени следует относить погребение 8 кургана 3 могильника Шахаевский II. Для раннекатакомбных погребений Шахаевских могильников даты не получены. В рамках относительной хронологии, разработанной для катакомбных древностей Нижнего Подонья (Кияшко 1999), эти комплексы соответствуют раннедонецкому периоду. На основании имеющихся радиоуглеродных дат по синхронизируемым с ними раннекатакомбным памятникам Калмыкии, указанные погребения Шахаевских могильников могут быть отнесены к XXVI-XXV вв. до н. э. Этим же временем следует датировать и погребения раннего этапа средней бронзы Калмыкии. Восточноманычская катакомбная культура относится к XXIV-XXIII вв. до н. э. (Shishlina et al. 2000). Одна имеющаяся по могильнику Шахаевский I дата позволяет отнести остальные погребения западноманычской катакомбной культуры этого могильника ко второй половине III тыс. до н. э. Финал эпохи средней бронзы Калмыкии датируется на основании радиоуглеродного анализа XXII-XIX вв. до н. э. (Мимоход, Шишлина 2004).

В целом металл Калмыкии производит двойственное впечатление. Кроме многих объединяющих признаков, он показывает и отличия, которые, как это ни удивительно, оказываются сосредоточенными в пределах отдельных археологических памятников. В наибольшей степени это проявилось в Ергенинском могильнике, где цинк по своему высокому содержанию в металле оказался в большинстве случаев ведущим приплавом, что дало возможность говорить о существовании латуней в Северо-Западном Прикаспии уже в бронзовом веке. Такое положение следует расценивать как следствие использования руды одного крупного рудопроявления, имеющего в жилах различия по содержанию отдельных элементов, и выплавки металлов не на централизованном предприятии, а на местах, вероятно с местными особенностями технологии. Различие в составе металла может быть объяснено, например, примесью к основной руде блеклых руд, которые в той или иной мере присутствуют во всех меднорудных месторождениях, и, представляя собой прослойку между первичной сульфидной рудой и поверхностной выветренной, способны накапливать в себе многие элементы, в полной мере не попадающие из первичной в выветренную (Бетехтин 1954: 199). Широкое распространение очагов металлургии в рассматриваемом регионе со всей несомненностью показывает высокий уровень ее освоения в это время.

 

 

Новичихин А. А. Бронзовый клевец из станицы Гостагаевской

Статья посвящена публикации и атрибуции бронзового топорика-клевца, найденного случайно в станице Гостагаевской Анапского района Краснодарского края (рис. 1, 2).

Топорик не имеет аналогий в том регионе, где был обнаружен. По форме он более всего напоминает железные и бронзовые боевые топоры из могильников, расположенных в Западном Закавказье в районах к северу от Куры: Дванском, Брильском и Тлийском. Комплексы, содержащие аналогичные гостагаевскому клевцы датируются второй половиной VII-VI вв. до н.э. Та же дата предложена и для публикуемого экземпляра.

Во всех трех упомянутых закавказских могильниках встречены предметы скифского облика, что указывает на непосредственное пребывание здесь носителей скифской культуры в период т.н. переднеазиатских походов, и тесные контакты с ними местного населения. С окончанием походов и возвращением скифов в Предкавказье и следует связывать обстоятельства, при которых боевой топорик закавказского типа мог попасть в Западное Закубанья.

 

 

Стрельник М. А., М. А. Хомчик. Античные веретена из Северного Причерноморья (по материалам Национального музея истории Украины)

В статье дается характеристика коллекции веретен V-IV вв. до н.э. из собрания Национального музея истории Украины. Она представлена пятью экземплярами, изготовленными из кости и бронзы, которые репрезентуют почти все типы подобных предметов, выделенные археологами. К первому типу принадлежит костяное сложнопрофилированное веретено (IV в. до н. э.) из кургана №2, около с. Львово Херсонской области (рис.  1: 3). Ко второму типу относятся два костяных стержня от веретён, а так же две пронизки, украшенные плетенкой и кольцо из погребения №1 Мелитопольского кургана (Запорожская обл.) (рис. 1: 4, 5, 6). Третий тип представлен обычным костяным веретеном IV в. до н.э. из Ольвии (рис. 1: 2).

Наиболее интересными можно считать единичные находки металлических веретен. Так, в 2001 г. музей стал владельцем уникального бронзового веретена V-IV вв. до н.э. (рис. 1:  1). Оно имело вид круглого в сечении стержня с заостренным верхним концом. Нижний конец имел коничное (конусное, конечное?) окончание — классическую «бородку», характерную для веретен. Длина изделия 21,8см.

Наиболее распространенными были простые деревянные веретена, длиной 33-36 см, пряслица от которых найдены почти во всех женских погребениях Северного Причерноморья (рис.  2:  1). Поверхность их нередко покрывали резьбой и окрашивали в зеленый или красный цвет. Эта традиция подтверждается также и этнографическими источниками. Подобные веретена были распространены в западных областях Украины еще в начале XX века (рис. 2: 5).

Значительное место в статье отведено информации о проведении научного эксперимента по изготовлению нити на древних веретёнах. Эксперимент позволил более точно установить способ прядения в античную эпоху, дал возможность уточнить вес нити на веретене (починка), выяснить, какой могла быть толщина нити, а также определить, каким образом нить снимали с веретена. В эксперименте использовалось античное бронзовое веретено, а также веретена из этнографической коллекции музея (рис. 3: 1; рис. 2: 2, 3). Вес починка, в зависимости от размера веретена, колебался в пределах 50-100 г.

Изучение этнографических параллелей позволило сделать выводы о функциональном назначении различных типов пряслиц, а так же о наличии специальных приспособлений, используемых при получении нити. Так, для сучения ниток в ХIХ в. пользовались скальном, состоящим из круглой палочки и большого деревянного колесика (рис. 2: 4). А для перематывания ниток с веретена на Гуцульщине в ХIХ в. использовали так называемый веретенник (рис. 3: 3). Подобные устройства могли применять и в античную эпоху.

Изучение коллекции пряслиц позволило сделать вывод о существовании трёх больших групп пряслиц:  большинство применяли во время прядения, часть, особенно те, которые имели маленькое отверстие, использовались как грузила для ткацкого станка, а большие плоские пряслица, сделанные из стенок разбитой посуды – для сучения нитей.

Из ссученых нитей женщины плели тесьму, пояса, ленты. Одним из способов такого плетения было «тканье на ниту», широко известное с древнейших времен и до начало ХХ в. (рис. 4: 1). Нить утка прибивали специальным костяным или деревянным устройством – кордиком, который напоминал большой двухлопастный наконечник стрелы. Подобное костяное изделие найдено в Ольвии во время раскопок на территории Нижнего города (рис. 4: 2).

Существенна роль пряслиц и веретён в погребальном обряде. Возможно веретёна клали  могилу именно с тем починком, с которым женщина завершила свой жизненный путь.

 

 

Торгоев А. И. Геральдический пояс с верхнего Таласа

В 1990 г. в разрушенном погребении на могильнике Кара-Буура в Верхний Таласе (Республика Кыргызстан) был найден типичной геральдический пояс. При доисследовании погребения было выяснено, что оно было совершено в камере-катакомбе с длинным дромосом, при скелете, кроме пояса были найдены бусы и чаша. Погребальное сооружение и обряд погребения свидетельствует в пользу того, что погребение было оставлено носителями кенкольской культуры.

Пояс состоит из бронзовых деталей. Аналогии этому поясу находятся в Восточной Европе, Сибири, Средней Азии. Этот первый случай нахождения геральдического пояса в кенкольском захоронении.

Находка его выступает аргументом в пользу мнения А. К. Амброза, о том, что верхней датой кенкольской культуры следует считать VII в. Кроме того, пояс из Кара-Бууры, и пояс из могильника Таш-Тюбе в Центральном Тянь-Шане очерчивают южную границу распространения геральдических поясов, и выступают свидетелями контактов кенкольцев с населением Восточной Европы.

A. I. Torgoev. A Heraldic Belt from the Upper Talas

In 1990, a typical heraldic belt was found in a disturbed grave at the burial ground of Kara-Buura on the upper Talas River (The Republic of Kyrgyzstan). After the excavation of the burial was completed, it became clear that it was a chamber-catacomb with a long dromos; in addition to the belt, a number of beads and a bowl were found near the skeleton. The mortuary structure and the funerary rite suggest that the grave was left by bearers of the Kenkol culture.

The belt was composed of bronze parts and has parallels in Eastern Europe, Siberia and Central Asia. This is the first instance when a heraldic belt was found in a Kenkol burial.

The find of this belt is an argument in favour of A. K. Ambroz’s opinion that the upper date of the Kenkol culture is the 7th century. Furthermore, together with the belt from the cemetery of Tash-Tyube in central Tien Shan, the find from Kara-Buura marks the southern boundary of the distribution of heraldic belts. These belts also suggest the existence of contacts between Kenkolians and the population of Eastern Europe.

 

Овчинникова Б. Б. «На древнем бреге Иртыша…» (из раскопок Уральской археологической экспедиции)

В 60-е годы прошлого столетия в лесостепной полосе Западной Сибири Уральской археологической экспедицией на правом берегу р. Иртыша возле деревни Соляное Черлакского района Омской области был обнаружен курганный могильник, на территории которого были проведены рекогносцировочные исследования. Визуальный осмотр показал, что на распаханном поле сохранилось одиннадцать курганных земляных насыпей (рис. 1: 1). Вскрытию подверглись два курганных захоронения – № 3 и № 9. У подножия большей части курганов были зафиксированы, слабо прослеживаемые, канавки.

Раскопки курганов показали, что памятники продолжают цепь памятников Павлодарского Прииртышья близких к сросткинской культуре и могут быть датированы – IX–Х вв. В процессе раскопок агроном совхоза деревни Соляное передал нам железный меч (рис. 3: 1), обнаруженный им при вспашке поля. Завершается меч рукоятью с антенным навершием в виде стилизованных головок ушастых грифонов обращенных друг к другу. Настоящая случайная находка меча-акинака у д. Соляное – весьма редкий экземпляр для лесостепи Западной Сибири. Наиболее вероятной датой существования данного экземпляра, согласно аналогиям, можно предположить конец VI–V вв. до н. э.

 

 

Еремеев И. И. Волок «с верха Днепра до Ловати» и варяги

Задача этой работы – уточнить хронологию и конфигурацию отдельных участков летописного волока «с верха Днепра до Ловати», то есть системы древнерусских коммуникаций между средним течением Ловати и верховьями Днепра.

Для решения поставленной задачи необходимо суммировать имеющуюся информацию о последовательности распространения в IX–XI вв. на интересующей нас территории вещей североевропейских типов и кладов куфических монет. Несмотря на то, что исследователи неоднократно обращались к этой теме (Бершнтейн-Коган 1950; Буров 1975; Лебедев, Булкин, Назаренко 1975; Булкин 1977; Алексеев 1980; Микляев 1992; Шмидт 1994; Нефедов 1997; Еремеев 2003), многие археологические находки, как старые, так и последних лет, до сих пор не введены в научный оборот. Данное обстоятельство заставляет нас вновь вернуться к подробному перечню находок и связанных с ними комплексов вещей.

Мы анализируем здесь преимущественно вещи, происходящие из области водосбора Верхней Двины и Верхней Ловати (рис. 13, 14) и наиболее значимые для хронологии древности из бассейна Верхнего Днепра.

Применяемое нами понятие «вещи североевропейских типов» включает три категории изделий. Как известно, в глубине восточноевропейского континента осело в IX–XI вв. значительное количество привозных скандинавских украшений, оружия и бытового инвентаря. Помимо этих вещей, на востоке Европы археологами выявлены группы изделий, изначально чуждых для местного  населения, но в равной степени характерных как для Скандинавии, так и для северной части Центральной Европы (так называемые франкские мечи, односторонние наборные гребни фризско-скандинавских типов). Место их изготовления часто трудно определить, но есть основания предполагать, что их появление на востоке было чаще всего связано с ремесленной или торговой деятельностью выходцев из Скандинавии. Наконец, в результате миграций варягов на восток и интенсивных торговых контактов целый комплекс элементов художественной культуры и технологических навыков, связанных с германским миром Северной Европы, в IX–XI вв. начал самостоятельно развиваться в Восточной Прибалтике и на Руси. Достаточно сложно бывает разделить изделия североевропейских типов на импорт, вещи, изготовленные в Восточной Европе варяжскими ремесленниками, и местные подражания престижным заморским образцам. Наша задача более узкая – охарактеризовать всю совокупность находок, связанных с североевропейскими традициями, и выявить направления внутри взятого нами региона, по которым эти изделия распространялись. Для такого исследования не имеет принципиального значения, – завезены все рассматриваемые вещи из Скандинавии или частично изготовлены в восточноевропейских ремесленных центрах.

Слабая археологическая изученность региона заставляет воздержаться от узких хронологических определений и разделить объекты на две группы – древности IX – начала X в. и находки X–XI вв. Граница между ними достаточно условна. Со временем часть упоминаемых нами памятников найдет свое более определенное место в культурно-хронологической колонке, пока же любая категоричность выводов об их дате будет преждевременной. Набор изделий североевропейских типов, найденных на рассматриваемой территории, весьма разнообразен. Он включает оружие, украшения, изделия, связанные с языческими культами, бытовой инвентарь и предметы личной гигиены. Североевропейские находки происходят из погребений, культурных напластований поселений и из кладов. Известно несколько случайных находок, которые, большей частью, могут быть сопоставлены с разрушенными погребениями.

Для двух указанных отрезков времени составлены карты находок. Они показывают, что скандинавские изделия, так же, как и клады серебряных монет, не выстраиваются цепочкой вокруг некоего предполагаемого магистрального пути «из варяг в греки», а достаточно равномерно «пропитывают» значительное пространство «волока с верха Днепра до Ловати». В их выпадении можно уловить определенную динамику,  характеризующую развитие древнерусских коммуникаций в области Верхнего Подвинья и Половатья.

Раньше всего, в пределах девятого столетия (ближе к его завершению), североевропейские древности начинают фиксироваться в Днепро-Двинском междуречье, куда попадают, видимо, через озеро Ильмень по Поле и/или Ловати через истоки Западной Двины, и по Торопе через Велижское Подвинье (рис. 13). Не исключено, что уже тогда функционировал путь по Кунье и Усвяче, маркированный Глазуновским кладом. На Верхний Днепр изделия североевропейских типов ввозились по Каспле и Лучосе. Возможно, тогда же возникает путь по Меже, выводивший на Вопь. Брылевский клад указывает на возможное участие в рассматриваемой системе путей Полоцка и Лукомля. Однако северных находок, датировка которых охватывает IX в., ни в одном из двух последних пунктов пока не найдено.

В X в. в систему путей сообщения вовлекается верхнее течение Ловати (рис. 14). Возрастает роль реки Усвячи – здесь возникает древнерусский город Усвят, и начинает использоваться кратчайший сухопутный путь с Усвячи на Ловать, проложенный мимо этого города. Происходит, таким образом, расширение днепровско-ловатского «коридора» в западном направлении. В некоторой степени это связано, вероятно, с тем, что в Х в. начинает полноценно функционировать торговый путь по Западной Двине на запад, в Балтийское море. Но основные причины основания Городка на Ловати и Усвята кроются, несомненно, в политических изменениях, произошедших на Северо-Западе Руси, обсуждение которых выходит за рамки этой статьи.

Древности североевропейских типов на рассмотренной территории (пожалуй, за исключением вещей из кладов) как на раннем, так и на позднем этапе преимущественно интегрированы в местный этнокультурный контекст. Погребальные насыпи, в которых они найдены, ничем не отличаются от рядовых местных курганов IX-X вв. Курганы 23 и 45 Торопецкого 2 могильника, курганы 52, 63, 64, 68 в Заозерье и курганы 3 и 6 в Шугайлово имели характерную для локальной погребальной традиции удлиненную форму. Полусферическая насыпь 67 в Заозерье была лишена ярких восточноевропейских находок, но весь облик этого некрополя, эталонного для смоленских длинных курганов, не допускает мысли о наличии здесь варяжских захоронений. Все перечисленные могильники принадлежат восточноевропейскому населению. То же самое относится и к упомянутым нами захоронениям XI-XII вв. (Дорохи V, курган 4; Старое Село, курган 2; Саки, курган 60).

Получается, что ни одно удовлетворительно документированное погребение в рассмотренных нами выше курганах не может быть названо скандинавским. Подобные предположения можно высказать только в адрес гипотетичных захоронений в Торопце (на оз.Зеликовье) и Клименках, а также разрушенных курганов в Усвятах II и плохо документированных насыпей в Коленидово и в Городке, иными словами, - в адрес не более чем двух мужчин (Усвяты II и Коленидово, курган 3) и четырех-пяти женщин (Торопец-Зеликовье; Клименки; Коленидово; курган 2; Городок; возможно, Усвяты II), умерших в IX-X вв. При этом уверенно можно говорить только о скандинавском происхождении обладательницы «магического жезла», найденного на оз.Зеликовье.

В то же время, именно материалы погребений свидетельствуют о начале проникновения скандинавов в Верхнее Подвинье. Представляется, что использование населением в погребальной обрядности ювелирных изделий североевропейского круга подразумевает их применение в быту непосредственно по назначению, т.е. в составе праздничного костюма. Едва ли такое положение имело бы место, если бы скандинавские изделия через «третьи руки» попадали к обитателям Верхнего Подвинья (особенно это касается таких специфических ювелирных произведений, как равноплечные фибулы). В последнем случае их, скорее всего, использовали бы в качестве лома для изготовления традиционных украшений. Видимо, перед глазами аборигенов в какой-то период предстали сами носительницы скандинавских фибул. В целом, значительное число североевропейских находок и, как это ни парадоксально на первый взгляд, их глубокая интеграция в местную культуру говорит о возможности древней миграции немногочисленного скандинавского населения в некоторые сельские регионы Верхнего Подвинья и Верхнего Поднепровья. Поселения этих людей, возможно, ещё будут найдены.

Изначально скандинавы попадали в Верхнеее Подвинье с севера, очевидно через Поволховье и Приильменье. Касаясь первопричин этого движения, на наш взгляд, есть основания присоединиться к точке зрения, рассматривающей северную часть «пути из варяг в греки» (между Ильменем и Днепром) как одно из ответвлений «серебряного пути» IX в., по которому поступали в Северную Европу куфические монеты (Леонтьев 1986: 6–8). Стремление к контролю над этим путем и было, вероятно, одной из главных причин, приведших в это время норманнов в верховья Западной Двины, а оттуда в верхнее течение Днепра.

Находки вещей скандинавских типов X–XI вв. на рассматриваемых территориях следует связывать уже со следующим этапом в истории Верхнего Подвинья. Присутствие здесь скандинавов в это время определялось двумя факторами: стабилизацией пути с Балтики в Киевское Поднепровье; и оформлением военно-экономических интересов Киевской Руси, Новгородской и Полоцкой земель, потребовавшим размещения в ключевых точках путей варяжских гарнизонов. Что касается таких крупных административных центров X–XI вв., как Усвят, Витебск и Городок на Ловати, дающих заметное число находок североевропейского облика, то вполне вероятно пребывание там скандинавов в качестве представителей княжеской администрации и дружинников. Присутствие норманнов в это время в Полоцко-Витебском Подвинье отражено письменными источниками. При этом подавляющую массу обитателей этих раннегородских поселений, без всяких сомнений, составляло местное население.

 

 

Гаврилюк О. М., М. О. Ягодинская. Древнерусские предметы христианского культа с Западной Подолии и Юго-Западной Волыни

Территория Западной Подолии и Юго-Западной Волыни, административно объединенная теперь в Тернопольскую область Украины, была густо заселена в период существования Древнерусского государства. На этой территории была собрана в разное время значительная коллекция предметов христианского культа: 62 энколпиона, 80 нательных крестиков, 14 нагрудных иконок, 2 заготовки под иконки, 3 разделителя для цепей лампад и кадил, одна деталь от хороса.

Среди энколпионов выделяется несколько групп как по технике изготовления, по сюжету и композиции изображений, так и по форме окончаний перекладин и размерам. По технике изготовления они подразделяются на рельефные, рельефно-инкрустированнные и инкрустированные. По сюжету они делятся следующим образом: кресты с изображениями Бориса и Глеба – 2 экз.; Распятие и Богоматерь Оранта – 6 экз.; Распятие и Богоматерь с младенцем – 2 экз.; Распятие и святой Николай – 1 экз.; Христос Пантократор и Богоматерь – 1 экз.; Христос Пантократор и святой Николай – 1 экз.; одностороннний энколпион с Распятием – 1 экз.; крест-заготовка для украшения эмалями – 1 экз. (рис. 2, 3, 4). Все вышеперечисленные энколпионы относятся к группе рельефных крестов (1 группа). Ко второй группе (рельефно-инкрустированных) крестов относятся энколпионы с Распятием на лицевой створке и неравноконечным крестом с сиянием на оборотной створке (2 экз.) (рис. 5). К третьей группе (инкрустированных крестов) относятся такие энколпионы: крест с изображением неравноконечного креста с сиянием и святыми в медальонах (1 экз.); миниатюрные кресты с изображением креста с обеих сторон (5 экз.) (рис. 5).

Нательные кресты делятся на отдельные группы по материалу изготовления: металлические, каменные, янтарные, а также крестики, сделанные из других материалов. Металлические крестики изготовлялись в двусторонних литейных формах из бронзы или белого металла (серебро, свинцово-оловянистые сплавы). Некоторые крестики украшены эмалью (рис. 6).

Другую группу составляют крестики, сделанные из разных пород поделочного камня: розового и серого шифера (пирофиллита), серпентина, липарита, черного сланца и других, составляют следующую группу нательных крестиков. По форме они делятся на две большие группы: 1) крестики с перекладинами прямоугольными в сечении; 2) крестики с круглым сечением перекладин (рис. 7). Абсолютно все крестики неравносторонние, но выделяются отдельные из них, по размерам приближающиеся к равносторонним. Отдельной группой стоят большие кресты с прямоугольным сечением и орнаментацией на лицевой стороне  (рис. 7, 16, 17). Все янтарные крестики данной коллекции в основном происходят из древнерусского городища Бозок (с. Городище), за исключением одного, найденного в подплитовом погребении ХІІ-ХІІІ вв. (с. Лозовая, уроч. Под ланом). Они сделаны из темно-красного янтаря, который добывается на месторождении янтаря на Волыни (с. Клевань Ровенской области) (рис. 8: 1–4). Все рассматриваемые крестики отличаются своими миниатюрными размерами. Коллекция включает несколько крестиков, сделанных из перламутра и из легкого органического материала коричневого цвета (рис. 8: 5–7).

Все представленные нательные иконки сделаны из бронзы и белого металла. По форме они делятся на прямоугольные и круглые монетовидные. На них изображены Богоматерь Оранты, Богоматери Знамение, Иисус Христос, а также процветший крест (рис. 9: 2-11). Особый интерес представляют крестик-иконка с изображением святых центре (рис. 9: 1) и на концах перекладин и две заготовки для иконок (рис. 9: 12, 13).

К предметам христианского культа относятся разделители цепей от кадил и чашечка-дискос от хороса (рис. 10: 1–2).

В представленной статье рассмотрена большая коллекция предметов христианского культа с городищ и селищ Западной Подолии и Юго-Западной Волыни, которая демонстрирует цельность материальной и духовной культуры разных частей Древнерусского государства, взаимосвязь и взаимообогащение центра державы и окраинных княжеств, между которыми существовала активная торговля культовыми предметами. В памятниках Западной Подолии и Юго-Западной Волыни наряду с широко известными типами крестов выявлены кресты, не имеющие себе аналогов среди произведений мелкой металлопластики Древней Руси, и они впервые вводятся в научный оборот.

 

 

Пуцко В. Г. Об одной группе каменных икон Спаса на престоле

В статье рассматриваются три каменные резные иконки с изображением тронного Христа Пантократора с парящими ангелами и предстоящими святыми, состав последних, судя по всему, не являлся стабильным. Одна из иконок шиферная в золотой оправе, украшенной камнями, с серебряным оглавием. В настоящее время хранится в Музее Московского Кремля (Инв. № 4319; рис. 1: 1). Это произведение – образец новгородской каменной пластики (Рындина 1978: 53, рис. 33, 34) середины XIV в. или конца XIV – начала XV вв., возможно, принадлежавшее вяземским князьям (Николаева 1983: 33, 100–101, табл. 36: 3, № 206). На лицевой стороне иконки имеется рельефное изображение Спаса на престоле с двумя полуфигурами ангелов в верхней части композиции и предстоящими в молении в рост Симеоном и Иулианией. На оборотной стороне изображены стоящие апостол Петр, св. Никола и мученик Никита.

Фрагмент второй каменной резной иконки был найден в конце XIX в. в Ростове близ Лазаревской церкви (рис. 1: 3). По стилевому и иконографическому оформлению образок вполне органично вписывается в группу новгородских образцов рубежа XIII–XIV вв. (Пуцко 1997: 95–102). На одной стороне иконки представлен тронный Христос Пантократор с облачным ангелом и предстоящим преподобным, на другой – Гроб Господен, с фигурами воинов, жен-мироносиц и парящих ангелов, в соответствии с ранней новгородской иконографической традицией.

Рассмотренная иконографическая формула лишь с некоторыми отличиями повторена в резьбе еще одной двусторонней иконки из коричневого сланца. Образок происходит из частной коллекции и датируется XIV в. На лицевой стороне находилось изображение Спаса на престоле с высокой спинкой, в верхней части полуфигуры летящих ангелов с крестами в руках, в нижней – сильно сглаженные изображения предстоящих (рис. 1: 2). На оборотной стороне – изображения двух стоящих преподобных.

Описанные нами три каменные иконки открывают малоизученную страницу новгородской средневековой пластики. В иконографическом стиле этих образков отразилось художественное течение, которое возникло в Византии в результате крестовых походов и проявилось в полной мере как в иконописи, так и в скульптуре (Weitzmann 1966: 49-83; 1975: 53–93; Demus 1960: 123–190; 1970). С некоторым опозданием отголоски этих явлений достигают Руси. Не стоит удивляться тому, что в византийскую художественную канву вплетаются отдельные элементы западной иконографии (Pucko 1979: 327–338; Пуцко 1981: 953–972). В сущности то же прослеживается и в искусстве каменной резьбы малых форм, органически связанном с иконописанием, но имевшем свою специфику и свои выразительные средства.

 

 

Мурашкин А. И. Археологические памятники Кольского полуострова и проблема происхождения саамов

Изучение саамских древностей активно ведется в последние тридцать лет в Норвегии и Швеции. За это время, в результате пересмотра материалов из старых раскопок и проведения новых полевых исследований, был выделен специфический саамский комплекс артефактов и разработана их хронология.

В то же время в СССР и России до 1990-х годов эта категория памятников не привлекала внимания археологов. Однако на Кольском полуострове было зафиксировано несколько десятков саамских средневековых поселений. Больше всего их найдено на северном побережье в районе Нокуевского залива, на Рыбачьем полуострове и р. Патсойоки. Помимо этого два возможно саамских могильника XII–XIII в. в. и три поселения XV–XVIII в. в. были частично раскопаны.

Исследование средневековых и более ранних памятников саамов может принести данные касающиеся этногенеза саамов и ранней этнической истории всей Северной Фенноскандии, помочь в решении вопросов связанных со средневековой колонизацией этих районов русскими и скандинавами и многих других.

 Абдуразаков А., Б. Болиев. Исследование химического состава строительных и облицовочных материалов архитектурных материалов Узбекистана

Природно-климатические условия на обширной территории Средней Азии весьма разнообразны, специфичны в отдельных зонах и своеобразно влияют на строительные материалы памятников. Древним строителям приходилось решать очень сложные задачи по обеспечению их сохранности в резко меняющихся климатических условиях. Данная проблема находится в прямой зависимости от химического состава и технологии строительных и облицовочных материалов, использованных при возведении архитектурных памятников.

В этой связи важное значение приобретает комплексное химико-технологическое изучение образцов керамики и глазурей, взятых с конкретных памятников. Такие исследования позволяют выявить развитие производства облицовочных материалов и проследить истоки отдельных рецептов глазурей и их основ. Результаты исследований образцов как из археологических раскопок, так и архитектурных памятников позволяют изучить также и уровень развития химических, технологических, биологических, геологических и других отраслей знаний у отдельных народов в определенные исторические периоды, их вклад в соответствующие разделы науки и техники.

Для раскрытия технологии и рецептуры средневековых строительных материалов проводился химический анализ местных минеральных ресурсов, находящихся вблизи архитектурных памятников. Полученные в ходе исследований химико-аналитические данные помогут восстановить утраченные рецептуры древних кашинных основ и глазурей.

 

 

Кубло Э. К., Л. Л. Леонтьев, М. И. Колосова, Л. В. Кокуца. Изучение свойств археологической древесины и проблемы консервации

Основные свойства. 1. Сочетание сильной деструкции (до 60–70% потери массы у многих пород) с сохранением общей структуры древесины в образцах археологической древесины новгородских раскопок говорит о том, что: а) не произошло микогенного разрушения древесины (вероятное исключение – заболонь дуба); б) не произошло насыщения древесины какими-либо иными (минеральными) веществами.

2. Исходя из примерного химического состава древесины (клеточных стенок): целлюлозы 35–50%, гемицеллюлозы и лигнина по 20–30%, особенностей химических свойств этих веществ и степени деструкции древесины 60–70% совершенно очевидно предположить полное разрушение и вывод из древесины гемицеллюлоз и частичное (часто значительное) разрушение целлюлозы и лигнина. Причем разрушение целлюлозы, очевидно, более сильное, за счет большей ее доли во внутренних слоях клеточной стенки.

3. При деструкции древесины около 80% происходит выравнивание величины изменения размеров за счет усушки в радиальном, тангенциальном и продольном направлении.

4. Увеличение продольной усушки и усадки у лиственных рассеяннососудистых пород при значительной степени деструкции позволяет предположить, что в первую очередь происходит деструкция внутренних слоев клеточных стенок (W. S3 и S2). Причем средний слой вторичной оболочки S2 подвержен очень сильному разрушению.

5. Неравномерность усадки и полное изменение размеров сохраняется и при очень сильной деструкции за счет клеточного строения; смятие полых волокон (трубок) в поперечном направлении значительно легче, чем в продольном.

6. У сильно деструктированной древесины клеточные стенки ослаблены. Поэтому при высыхании такой древесины не возникает больших внутренних напряжений в древесине, а усадка (смятие) происходит за счет "слабости" самих клеточных стенок (в отличие от смятия клеток нормальной древесины, происходящих за счет внутренних напряжений).

7. Отсутствие внутренних напряжений облегчает процесс сохранения древесины без появления трещин усушки.

8. Нарушение целостности предмета происходит при сочетании небольшой степени деструкции с относительно высокой плотностью древесины. За счет неравномерности усушки и относительной жесткости образца в древесине возникают внутренние напряжения; прочность же в поперечных направлениях даже у нормальной древесины невысокая, а при любой деструкции она становится еще меньше. В результате возникают различные разрывы древесины. Такие явления характерны для образцов древесины дуба.

Консервация. Опробована методика перевода мокрой археологической древесины в сухое состояние вымораживанием, когда из древесины испаряется лед, минуя жидкую фазу. Процесс происходит в вакуумной камере при отрицательных температурах. Предварительно образцы проходят процесс пропитки в полиэтиленгликолях, имеющих различные характеристики. При выборе методики консервации нужен дифференцированный подход, где должны учитываться такие факторы, как порода древесины, степень деструкции, плотность, а также форма и объем предмета.

 

 

АКТУАЛЬНЫЕ ПРОБЛЕМЫ АРХЕОЛОГИИ

 

Массон В. М. Древние общества степей Евразии и структура мировой истории

Многотысячелетняя история зоны евразийских степей, в которой отмечено прогрессивное развитие со своими особенностями и достижениями, имевшими немаловажное значение для всемирной истории и культуры, оставалась за пределами генерализированных оценок.

В настоящее время, по имеющимся материалам и их разработкам, намечается, по меньшей мере, три большие эпохи, которые развивались по мере сложения архаических структур древних обществ. Первая эпоха – ранних комплексных обществ приходится, в основном, на бронзовый век по археологической систематике. Достигнутый уровень общественного развития и организации открывал возможности формирования крупных общественных структур, которые известны по археологическим материалам. Уже проявляется свойственный народам степной зоны динамизм и инициативная пассионарность. Начинает формироваться особое значение образа коня как интеллектуального, а соответственно, и художественного символа степных обществ.

Вторая эпоха, известная по археологической систематике как эпоха ранних кочевников, социо-политически может быть охарактеризована как эпоха военной аристократической государственности. Переход к кочевничеству, в числе прочих явлений, способствовал качественному скачку активной военной сферы, что являлось одним из важных стимулов выделения страты супер-лидеров или царей по терминологии древнегреческих источников.

Наконец третья эпоха – это время кочевых империй, эталонным примером которых была империя хунну. Пиком этой системы следует считать монгольскую супер-империю Чингиз-хана. После распада ее политических наследников, по существу, начинается возвратное движение, столь характерное для процесса ритмов культурогенеза, да и политогенеза. Политические структуры, наблюдаемые в степной зоне в позднесредневековую эпоху, по существу, недалеки от эпохи военно-аристократической государственности.

Исторический вклад во всемирный процесс со стороны степной зоны материально связан с образом коня. Именно степи стимулировали создание в системе вооруженных сил и военной стратегии кавалерийских начал. С образом коня были связаны многие идеологические и художественные новации.

 

 

Корниенко Т. В. К проблеме культового строительства в Северной Месопотамии в эпоху докерамического неолита

Исследования выдающихся памятников докерамического неолита (IX–VII тыс. до н.э.) на территории Северной Сирии, Ирака и, особенно, Юго-Восточной Турции предоставили выразительные свидетельства о функционировании в тот период общественных зданий специально культового назначения. В этом смысле весьма информативны опубликованные отчеты о раскопках Халлан Чеми (Rosenberg et al 1998; Rosenberg 1999; Rosenberg, Redding 2000), Жерф эль Ахмара (Stordeur 1998, 1999; Stordeur et al 2001), Невали Чори (Hauptmann 1993, 1999), Чейеню Тепеси (Çambel 1985; Schirmer 1983, 1990; Özdoğan, Özdoğan 1990; Özdoğan 1999;) и Гебекли Тепе (Schmidt 1998, 2001; Hauptmann 1999) [На русском языке подробный обзор данных свидетельств представлен в работах: Корниенко 2002, 2004]. Сравнительный анализ этих материалов дает возможность проследить линию формирования общих принципов возведения культовых сооружений на ранненеолитических поселениях Северной Месопотамии, выявить индивидуальные особенности в строительстве и оформлении таких построек.

Замеченные между ними отличия связаны, очевидно, с естественным проявлением местной специфики, как в сакральной, так и в архитектурной сферах, а, кроме того, с известной разницей времени функционирования данных комплексов. Вместе с тем, на переходном PPNA/PPNB этапе и собственно в период PPNB формируются некоторые общие принципы строительства и оформления общественных построек культового назначения:

- расположение в особом районе поселения;

- преемственность в выборе места для строительства;

- специальная подготовка этого места;

- углубленная в землю конструкция и ширококомнатная планировка;

- включение архитектурных и скульптурных элементов древнейших построек в последующие;

- наличие массивной, каменной скамьи, примыкающей к внутренней стене или стенам помещения;

- трудоемкая (для Чейеню и Невали Чори мозаичная или плиточная отделка полов);

- сохранность следов цветной штукатурки, выгравированных рисунков, рельефов на внутренней поверхности стен;

- установление монолитных стел, пилястр, декорированных столбов, скульптурных объектов внутри построек;

- отсутствие следов домашней жизнедеятельности, свидетельства проведения различных обрядовых церемоний

Планировка, иногда другие строительные элементы древнейших культовых построек демонстрируют их генетическую связь с обликом жилых домов, причем во всех случаях явно прослеживается связь с жилищами архаичного вида (круглоплановыми и углубленными в землю домами PPNA времени). Как известно, сохранение и намеренная консервация традиции всегда являлось характерной чертой религиозного сознания и до сих пор служит одним из способов маркировки сакрального пространства.

В целом имеющиеся материалы Северного Двуречья (пока не многочисленные, но весьма выразительные) показывают, что уже на ранненеолитическом этапе развития верхнемесопотамского общества религиозная архитектура выделяется как особая область строительной деятельности, более того, достигает определенной степени стандартизации. Помимо этого, анализ источников дает представление о том, что в ранненеолитический период на территории Верхней Месопотамии и сопредельных с ней регионов, вероятно, функционировало несколько видов сакральных мест и строений. В основу их предварительной классификации нами были положены степень общественной значимости культовых центров, особенности их оформления и расположения.

К первой группе рассматриваемых объектов отнесены родовые и/или семейные святилища, известные на территории Ближнего Востока начиная с протонеолитической эпохи. Такие постройки не были четко выделены из общего поселенческого контекста и часто совмещались с жилыми помещениями (Немрик IX, Гермез Дере).

Среди древнейших общественных сооружений, оформленных соответствующим образом, и, стационарно функционировавших на первых долговременных поселениях в качестве мест для проведения коллективных собраний с осуществлением значимых для всей общины обрядовых действий, выделяются площади, о наличии которых свидетельствуют представленные артефакты Халлан Чеми и Чейеню Тепеси.

Совмещение символически защищенного (сакрального) и значимого в хозяйственном отношении для коллектива общинников пространства (производственных участков; мест обмена, хранения и распределения продуктов) было зафиксировано в особых постройках при исследовании Халлан Чеми, Жерф эль Ахмара (ЕА 7, ЕА 30) и Мурейбита.

Убедительные археологические данные указывают и на существование уже в докерамическом неолите специальных общественных зданий определенно культового назначения. В частности, Дом Черепов Чейеню Тепеси, выполняя функции общинного кладбища, являлся, кроме того, местом отправления особых коллективных церемоний, очевидно, направленных на оказание помощи родственникам при переходе в мир иной, а также на сохранение связей, сакрального единства, между живыми и умершими общинниками.

Материалы других «уникальных построек» Чейеню Тепеси, а также ЕА 53, ЕА 100 Жерф эль Ахмара и Строений II, III Невали Чори свидетельствуют о функционировании на этих поселениях общественных зданий культового назначения несколько иного характера, напрямую не связанных с погребальным обрядом [Для территории Леванта определенное сходство с ними проявляют неординарные постройки Айн Гхасаля (Rollefson 1998; 2000) и Бейды (Kirkbride 1966)]. Возведенные на границе поселений неординарные строения названных памятников располагались между жилым и «неосвоенным» пространством, в точке соприкосновения данных зон, что символически, очевидно, должно было отражать их значение в качестве связующих сакральных центров между коллективом общинников, проживающим на поселении и окружающим миром. Исходя из полученных археологическим путем топографических и некоторых других сведений, а также, опираясь на общие историко-этнографические знания, можно предположить, что «хозяева» протохрамов имели особую «генетическую» связь, как с районом расположения поселения, так и с поколениями людей, долгое время там проживающих. В данном случае культ предков был совмещен с поклонением силам природы, духам конкретной местности и фиксируется уже на достаточно высоком уровне своего развития.

Наконец, открытие по всей поверхности Гебекли Тепе большого количества свидетельств выдающихся произведений древнейшего искусства, в комплексе отражающих существование сложных систем ритуального оформления регулярно проводимых здесь обрядов, послужило основанием для возникновения гипотезы об особой роли этого поселения в качестве религиозного центра для жителей округи в ранненеолитическую эпоху. Такое предположение кажется вполне оправданным на фоне полученных за последнее время данных о периоде PPN, тем не менее, археологически оно пока не подтверждено исследованиями близлежащих хронологически сопоставимых памятников.

В заключение следует отметить, что намеченные типы культовых сооружений в силу ограниченности имеющихся источников достаточно условны, между ними мы не делаем четких границ. Однако проведенный анализ в какой-то мере показывает возможности того коллектива людей, который возводил эти постройки и поклонялся божествам, населяющим их, – отдельных семей или родов, целой общины и, вероятно, более широкого круга населения. Невозможно провести четкую классификацию и потому, что в то время, как представляется, функционировали различные промежуточные типы и разновидности культовых строений, которые постепенно эволюционировали по своей общественной значимости, атрибутике, характеру совершаемых ритуалов.

 

 

Кутимов Ю. Г. Степные элементы в погребальном обряде могильника Заманбаба (к вопросу о происхождении и хронологии заманбабинской культуры эпохи бронзы Средней Азии)

Археологическая культура бронзового века Средней Азии, известная под названием «заманбабинской», включает в себя три археологических комплекса – могильник и два поселения, расположенные в низовьях р. Заравшан на территории Бухарской области Узбекистана. Данные комплексы были исследованы в 1950-1964 гг. археологами Института истории и археологии АН Узбекистана (Гулямов, Исламов, Аскаров 1966).

Могильник Заманбаба является основным объектом исследования заманбабинской культуры. Из поселенческих комплексов только одно можно считать собственно поселением, второе представляет собой кратковременную стоянку с развеянным культурным слоем. Общая степень их информативности чрезвычайно низкая, поэтому при изучении заманбабинской культуры главным образом привлекаются материалы раскопок могильника.

Практически все исследователи, изучавшие археологические комплексы заманбабинской культуры, отмечали уникальное земледельческо-степное сочетание признаков в погребальном обряде могильника Заманбаба. Значительная часть сопроводительного инвентаря могильника, в число которых входят бусы из различных пород камня, каменные подвески, навершия, медные круглые зеркала без ручек, лопаточки, терракотовая статуэтка, два фрагмента от гончарных сосудов и пр. находят аналогии в земледельческих комплексах Южной Туркмении эпохи Намазга IV – Намазга VI и синхронных им памятников смежных территорий (Ирана и Афганистана). С другой стороны, в погребениях могильника Заманбаба есть ряд признаков, указывающих на связь с погребальными традициями племен эпохи бронзы степной зоны Евразии – присутствие в могилах красной краски, мела, древесного угля, яйцевидной и круглодонной керамики и пр. Одной из наиболее примечательных особенностей погребального обряда могильника Заманбаба является традиция захоронения умерших в могилах подбойно-катакомбного типа, совершенно нехарактерная для местного среднеазиатского населения в эпоху ранней и средней бронзы.

В настоящее время существует несколько гипотез происхождения могильника Заманбаба, каждая из которых по своему объясняет вопросы культурной и хронологической атрибуции данного памятника. В целом, на сегодняшний день для заманбабинской культуры было предложено несколько различных датировок: вторая половина III – начало II тыс. до н.э. (Массон 1959: 113); конец III – начало II тыс. до н.э. (Латынин 1958: 52; Кузьмина 1958: 33; Кузьмина 1968: 306; Алёкшин 1986: 99; Виноградов, Итина, Яблонский 1986: 72); конец III – первая половина II тыс. до н.э. (Массон 1966: 208; Мандельштам 1972: 8); первая половина II тыс. до н.э. (Аскаров 1962: 10; Гулямов, Исламов, Аскаров 1966: 166); вторая четверть II тыс. до н.э. (Аскаров 1981: 109); середина II тыс. до н.э. (Хлопин 1983: 70); последняя четверть II тыс. до н.э. (Пьянкова 1989: 61); рубеж II – I тыс. до н.э. (Сарианиди 1979: 24).

Вместе с этим, существует шесть версий генетического происхождения заманбабинской культуры эпохи бронзы Средней Азии: потомки местных неолитических кельтеминарцев (Массон 1966: 208); выходцы из среды древнеземледельческой культуры Сапалли южного Узбекистана (Аскаров 1981: 109); древнеземледельческие племена, пришедшие в низовья Заравшана с территории северного Афганистана (Сарианиди 1979: 27); население, генетически связанное с катакомбной культурной общностью степной зоны Евразии (Алёкшин 1986: 98); местное население, входившее в круг культур степного типа, которое подверглось сильному влиянию со стороны южных земледельческих культур (Кузьмина 1958: 33; Аскаров 1962: 10, 11; Гулямов, Исламов, Аскаров 1966: 170; Виноградов 1968: 151); степные племена, сочетавшие в облике своей материальной культуре признаки сразу трех степных культур – ямной, катакомбной и афанасьевской (Латынин 1958: 52).

Причиной для серьезных исследовательских противоречий в вопросах происхождения и хронологии заманбабинской культуры является маловыразительность её материальных комплексов, при почти полнейшем отсутствии эталонных признаков, что создает почву для появления многочисленных и противоречивых трактовок одного и того же археологического материала. Представленные в погребениях могильника предметы сопроводительного инвентаря имеют либо широкие хронологические рамки существования (например, каменные бусы, медные круглые зеркала без ручек и лопаточки в целом датируются с III по I тыс. до н.э.), либо характерное своеобразие, затрудняющее поиск точных аналогий.

Задачей данного исследования являлось определение вероятной степени генетической связи населения, оставившего могильник Заманбаба, с кельтеминарской культурой эпохи неолита, а также со степными культурами бронзового века степной зоны Евразии, главным образом – региона волго-уральского междуречья. На основе сравнительного анализа погребального обряда могильника Заманбаба в работе были рассмотрены вопросы культурной и хронологической атрибуции памятника.

Проведенный анализ позволил выявить в погребальном обряде могильника Заманбаба определенный набор признаков, которые послужили основой для корректировки существующих в настоящее время представлений о происхождении, культурных связях и датировке данного археологического комплекса.

В погребальном обряде могильника Заманбаба в значительной степени преобладают традиции ямной культурной общности эпохи ранней бронзы степной зоны Евразии. Такие элементы, как восточная и северо-восточная ориентировка умерших, подсыпка из охры и мела, яйцевидные и круглодонные формы керамики, расположение инвентаря у головы умершего имеют степное происхождение и генетически связывают этот памятник с ямной культурной традицией Юго-Восточной Европы, в частности с культурами ямного типа Волго-Уральского междуречья.

Исходя из сравнительного анализа керамики могильника Заманбаба с керамикой степных культур бронзового века (ямной и катакомбной) был сделан вывод, что керамический комплекс могильника Заманбаба имеет весьма слабую (практически нулевую) связь с керамикой развитых этапов существования катакомбных культур степной зоны Евразии. Наибольшее число аналогий некоторым типам заманбабинских сосудов имеются в керамике ямной культуры.

Присутствие в комплексах заманбабинской культуры каких-либо элементов степной катакомбной культурной традиции не находит подтверждений в материалах могильника Заманбаба. По сути дела, единственным таким признаком является сам факт совершения некоторых захоронений в могилах катакомбной конструкции.

Не вполне определенной является связь заманбабинцев с носителями кельтеминарской культуры. Различия в погребальном обряде тех и других существенные. Если и были какие-то включения кельтеминарского населения в культуру Заманбаба, то этот процесс никак не отразился в погребальном обряде последних.

Формирование культуры Заманбаба происходило на основе синкретизации двух культурных традиций – пришлой степной, носившей ямный облик, и местной среднеазиатской. Конкретное отождествление последней с какой-либо из местных земледельческих культур крайне затруднительно, для этого не хватает фактического материала. Связь заманбабинцев с земледельческими культурами очевидна, так как в погребениях могильника Заманбаба присутствуют вещи, характерные для земледельческих культур (каменные бусы, подвески, медные зеркала и лопаточки, терракотовая статуэтка), а также два фрагмента от гончарных сосудов, один из которых имеет полнейшие аналогии в керамике древнеземледельческих памятников южной Туркмении эпохи Намазга IV. Большое число в комплексе могильника Заманбаба так называемых керамических «кормушек» позволяет провести линию культурных связей, между носителями культуры Заманбаба и одной из групп древнего населения Северного Афганистана, памятники которой археологически ещё не изучены.

Сумма всех признаков могильника Заманбаба позволяет синхронизировать данный археологический комплекс с одной стороны – с позднеямным временем развития культур степной бронзы, а с другой – со временем второй половины периода Намазга IV. Традиционные и радиоуглеродные датировки в целом не противоречат друг другу: позднеямное время в степной зоне и вторая половина эпохи Намазга IV в Средней Азии по традиционной шкале хронологии укладывается примерно в третью четверть III тыс. до н.э., а по шкале калиброванных радиоуглеродных датировок – в конец первой половины III тыс. до н.э. Учитывая современные данные хронологии, могильник Заманбаба можно датировать серединой III тыс. до н.э.

 

 

Билде Пиа Гулдагер. Что скифского было в «Скифской Диане» из Неми?

а) Как отметил еще Страбон, Святилище Дианы Дубравной называлось “скифским” из-за практики ритуализированных человеческих жертвоприношений.

б) Страбон вероятно знал Святилище Дианы Дубравной по личным наблюдениям. Маловероятно, что он сам был создателем этиологии этого культа как копии культа Таврополос, хотя он первый (вместе со своим современником Овидием) ее зафиксировал.

в) Создание визуального воспроизведения странствующего таврского образа, Taurу-polos в еврипидовском смысле, относится по-видимому приблизительно к 100 г. до н.э., и было основано на образе поздней “таврской” богини – херсонесской Партенос. Связь между еврипидовским описанием Таврополос как Elaphochthonos и появлявшимися в Херсонесе на протяжении трех четвертей тысячелетия изображениями божества, убивающего оленей – изображениями крайне редко встречающимися в других местах, – представляет первостепенное значение.

г) Возможно, что данное иконографическое (пере)осмысление возникло в Понтийском царстве Митридата VI.

д) Римляне могли столкнуться с изображениями божества убивающего оленя, либо в Херсонесе, либо на Делосе, либо в Понтийском царстве.

е) Учитывая роль Артемиды (Персидской) в 3-й Митридатовой войне и тот факт, что по крайней мере один, а скорее всего два крупных монумента были воздвигнуты в Святилище одним или двумя римскими военачальниками, вернувшимися с победой с этой войны, имеется вероятность того, что именно это событие подстегнуло переосмысление культа Дианы Дубравной как Дианы Таврополос.

 

Виноградов Ю. А., И. Ю. Шауб. О семантике изображений на золотых статерах Пантикапея

Золотые статеры, которые чеканились в Пантикапее при Левконе I начиная с 70-х гг. IV в. до н.э., очень хорошо известны как в научной, так и в популярной литературе, и эта известность вполне оправдана. Безусловно, они являются подлинными шедеврами древнегреческого прикладного искусства. Выпуском этих монет единое греко-варварское государство, созданное Сатиром и Левконом I, явно стремилось, так сказать, громко заявить о своем существовании.

С лицевой стороны на них отчеканено изображение лохматой головы, которую обычно считают головой сатира. На обратной стороне представлен целый ряд образов: грифон, идущий по колосу влево, со стрелой (коротким копьем?) в пасти, а также буквы ПАN. На первый взгляд, все эти изображения кажутся случайным набором образов и предметов, лишенным какой-либо внутренней связи. Такую связь, однако, можно усмотреть. Вопреки бытующим представлениям, есть все основания утверждать, что изображения на пантикапейских золотых статерах IV в. до н. э. семантически связаны между собой и имеют глубокую символику, в которой фокусируется специфика религиозно-мифологических представлений греко-варварского населения Боспора.

Изображение головы сатира должно служить намеком на близкое присутствие Диониса, спутником которого сатиры обычно считаются. С другой стороны, сатиры явно имеют отношение к стране мертвых, а Дионис в этом отношении может трактоваться как хтоническое божество.

На обратной стороне монеты общая композиция кажется несколько перегруженной – колос, грифон, стрела. Главным персонажем, безусловно, является грифон, но что его может связывать с колосом и стрелой? Вероятнее всего, грифон на монете является символом Аполлона Гиперборейского. Специалисты считают, что колос, изображенный на монете, может быть колосом двух сортов пшеницы (Triticum compactum Hast. или Triticum dicoccum). Показательно, что на Боспоре и вообще в греческих государствах региона эти злаки специально не высевались, но они были очень типичны для земледельческих племен лесостепей Северного Причерноморья. Имеются основания связать изображение колоса на боспорских монетах с представлением о священных дарах гиперборейцев, главным предметом которых была пшеница (колоски или солома). Священная стрела также очень тесно связана с миром Аполлона.

Вся монета в целом (изображения лицевой и обратной стороне) должна ассоциироваться с двумя божествами – Дионисом и Аполлоном. Такое соседство, на первый взгляд, представляется странным, поскольку в сознании современного человека прочно утвердилось представление об их противоположности, глубочайшем различии «рационального» мира Аполлона и «иррационального» мира Диониса. Надо признать, однако, что это представление, базирующееся на идеях Ф.Ницше, к греческой религии не имеет особого отношения. На деле эти два божества были связаны между собой самым тесным образом.

Вполне очевидно, что золотые статеры Пантикапея демонстрируют идею единства Диониса и Аполлона, в данном случае выступающую как единство Диониса хтонического и Аполлона Гиперборейского. Такая символика однозначно указывает на то, что Боспорское государство по представлениям древних греков находилось на краю ойкумены, поблизости от страны гипербореев, с одной стороны, а с другой, – около входа в царство мертвых. Если понимать проблему шире, под этим углом зрения можно трактовать одно из направлений осмысления греческими колонистами Боспора своего места в мире, при этом, разумеется, не только в мире живых, но и в его соотношении с миром богов и царством мертвых.