Аннотация

"Археологические Вести", СПб., 2004. Выпуск 11. Аннотация

В очередной том включены статьи, посвященные новейшим исследованиям в области археологии, истории и нумизматики. В ряде статей освещаются возможности различных методов анализа каменных орудий для реконструкции исторических процессов, происходивших в период каменного века. Впервые вводятся в научный оборот материалы из раскопок Варфоломеевской неолитической стоянки (Степное Поволжье), памятников эпохи поздней бронзы с территорий Южного Таджикистана, а также крепости Тали Хамтуда. В сборнике представлены интереснейшие результаты обобщающих исследований по изделиям из триалетско-кироваканских царских курганов и по сибирским погребальным маскам. В ряде статей рассматриваются отдельные категории археологического и нумизматического материалов различных эпох. Особый интерес представляют публикации серебряных монет Александра Македонского из собрания Государственного Эрмитажа, редкого ожерелья из Одесского Музея, а также уникальной литейной формочки для отливки подвесок с изображением так называемых женщин-«валькирий» из Старой Ладоги. Специальный раздел сборника составляют статьи по актуальным проблемам археологии, в одной из которых, в частности, рассматриваются древнейшие памятники Аляски, в связи с вопросами заселения Америки. В сборнике дается информация о важнейших международных конференциях и обозрение новейших отечественных и зарубежных публикаций. Один из разделов посвящен истории науки. Среди авторов ежегодника ученые из различных центров России, Таджикистана, Украины и Словакии. Кроме того, дается библиография работ, опубликованных в первых десяти сборниках «Археологические Вести», а также библиография изданий за 1998-2002 гг., подготовленных сотрудниками ИИМК РАН.

НОВЫЕ ОТКРЫТИЯ И ИССЛЕДОВАНИЯ

 

Н. К. Анисюткин, В. И. Тимофеев. Каменные изделия из пещеры Тхамкуэн на севере Вьетнама

При научной командировке в СРВ в конце 1984 – начале 1985 гг. авторы ознакомились с основными коллекциями каменного века и с целым рядом эталонных памятников каменного века разных регионов Вьетнама. При этом на севере Вьетнама, в провинции Лонгшон при осмотре пещеры Тхамкуэн у села Тан Ван, где ранее были сделаны важные антропологические и палеонтологические находки (Kahlke 1967: 113–119; Урысон 1964: 144; Nguyen Lan Cuong 1985) удалось впервые обнаружить выразительные каменные изделия, относящиеся, видимо, к среднеплейстоценовому времени.

Высота пещеры Тхамкуэн составляет 23,5 м над современным уровнем рисовых полей. Выше расположена еще одна пещера (Тхамхай), в которой проводили раскопки палеонтологи ГДР в 1964 г.

Пещера Тхамкуэн состоит из двух камер, соединенных коридором, скальная поверхность которого наклонена в сторону входа. Каменные изделия обнаружены в верхней камере, площадью около 60 кв.м., в куче щебня, представлявшей собой отвал палеонтологических раскопок. Скорее всего, они происходят непосредственно из четвертичных отложений, где находились вместе с обломками ископаемой фауны. При раскопках 1965 г. отмечалось значительное количество камней в отложениях, относимых к концу среднего плейстоцена, в частности, по данным палинологического и петрографического анализов (Nguen Lan Cuong 1985: 98–100). Остатки палеофауны были представлены костями орангутанов, слонов-стегодонов, панд, носорогов, макак, тапиров, оленей, Среди находок были отмечены зубы архантропов (Homo erectus) и Gigantopithecus, указывающие на сосуществование их на территории современного Вьетнама даже в конце среднего плейстоцена.

В настоящее время все пещерные палеолитические памятники Вьетнама относят к позднему плейстоцену – культуре Шонви (Нгуен Кхак Ши 1982). Более ранние памятники представлены только подъемным материалом (Борисковский 1966). Поэтому находки каменных орудий, которые вероятно можно привязать к плейстоценовым отложениям с остатками ископаемой фауны и зубами архантропов представляют значительный интерес.

Каменные изделия Тхамкуэн изготовлены из уплощенных галек порфирита и базальта, серого и коричневого цветов, поверхность покрыта слабовыраженной патиной и следами корразии. На некоторых предметах, происходящих, как правило, непоспедственно из отвалов, прослеживаются участки с известковым натеком, а в фасетках и порах поверхности встречаются частицы красного суглинка. В пределах входовой части обнаружены лишь три предмета, отличные от основной части коллекции и относящиеся, по мнению вьетнамских коллег, к культуре Шонви. Изделия основной части коллекции происходят из верхней камеры. Сохранность отложений здесь соответствует наблюдениям немецкого палеонтолога Д. Кальке, который считает, что в пещерах Северного Вьетнама среднеплейстоценовые отложения были уничтожены эрозией, связанной со значительным увлажнением климата в начале голоцена и сохранялись обычно лишь на пристенных участках. В основной коллекции 16 орудий, из них 10 чопперов, а также 17 отщепов, 3 обломка, осколок гальки со следами раскалывания. Нуклеусы отсутствуют. Отщепы преимущественно массивные, укороченных пропорций, средних размеров (50–70 мм), преобладают первичные или полупервичные. Ударные площадки гладкие, скошенные. Только три отщепа удлиненные, с тонкими (линейными) ударными площадками (рис. 3: 2, 5, 6). Один отщеп может быть отнесен к леваллуазским (рис. 3: 8). В основе вторичной обработки лежат оббивка и грубая ретушь, часто нерегулярная мелкая, крутая и полукрутая. Среди галечных орудий небольшой серией представлены бифасы, два из них с выделенными оббивкой и ретушью острыми концами, напоминающие ручные рубила, одно из них сопоставимо с овальными рубилами (рис. 4: 7), второе атипично, изготовлено из массивной гальки и имеет более грубую вторичную обработку (рис. 4: 5). Интересно орудие с двусторонней обработкой, изготовленное из крупной и плоской гальки (рис. 4: 3) – видимо, рубящее орудие, которое напоминает “кливеры“ из раннепалеолитического слоя пещеры Сель-Унгур в Центральной Азии. Еще одно изделие на обломке плоской гальки (рис. 4: 2) по форме близко характерным для среднего палеолита Центральной Европы бифасиальным ножам типа Keilmesser (Bosinski 1967), отличаясь от них частичной двусторонней обработкой. Чопперы обработаны, обычно, с одной стороны, только один из них концевой (рис. 2: 2) остальные относятся к боковым по классификации М. Лики (рис. 2: 1, 3). Имеются также два остроконечных чоппера (рис. 4: 1). Среди орудий на отщепах имеются поперечное скребло на укороченном отщепе (рис. 3: 9), предмет, который может быть описан как клювовидное острие (рис. 3: 10). Обращает на себя внимание (рис. 4: 6) частично обработанная заготовка орудия на продольно расколотой очень крупной гальке (рис. 4: 6). Этот предмет напоминает пики культуры Шонви, отличающиеся более тщательной обработкой и симметричной формой (Ha Huu Nga 1982: 13). В целом коллекция Тхамкуэн относится к числу типично галечных индустрий с весьма примитивной техникой первичного раскалывания. Впрочем, подобная техника раскалывания характерна и для культуры позднего палеолита Шонви. Более показательны здесь типологические сопоставления. Набор орудий весьма отличен от индустрии Шонви, для которой характерны специализированные галечные формы, включая унифасы, чопперы с односторонней оббивкой единичны, представлены выразительные скребки, проколки и резцевидные формы на отщепах. Еще более заметны отличия от мезолитической хоабиньской индустрии,для которой характерны особые типы галечных орудий (“суматролиты“, “диски“, “короткие топоры“ и топоры из галек с пришлифованным лезвием). Еще более заметны отличия во вторичной обработке, в индустрии хоабиньской культуры гораздо более регулярной и тщательной. Отличия от материалов более поздних неолитических индустрий еще более разительны.

Коллекция пещеры Тхамкуэн хорошо вписывается в круг раннепалеолитических памятников Азии и вполне может быть одновременной палеонтологическим находкам из плейстоценовых отложений пещеры. Это предположение подтверждается прослеживающейся связью и палеонтологических и археологических находок с красноцветными отложениями, следы которых отмечены на поверхности многих каменных изделий. В принципе находки из Тхамкуэн дают определенные подтверждения особого развития раннепалеолитической культуры на территории Юго-Восточной Азии галечной в основе, но сопровождаемой малочисленными формами атипичных рубил и кливеров (ранее известных на территории Вьетнама лишь в качестве подъемных находок) (Борисковский 1966; Анисюткин 1992: 12–13). На это ранее обращали внимание некоторые исследователи азиатского палеолита (Вишняцкий 1996: 169). Сходная индустрия с представительной коллекцией каменных орудий происходит из пещеры Сель-Унгур в Центральной Азии (Анисюткин, Исламов, Крахмаль 2000: 18–19). Можно предположить, что так называемая “восточная зона“ развития азиатского палеолита сохраняла свою специфику на территории Восточной (Абрамова 1994, Zhang Senshui 1985), Центральной и Юго-Восточной Азии в течение длительного времени.

Авторы выражают искреннюю признательность за помощь и консультации проф. Хоанг Суан Тиню, Чи Ван Тану, Нгуен Ван Ши, Фам Ли Хыонг и другим сотрудникам Института археологии КОН Вьетнама, музейным работникам – директору музея Ли Чень Тю, научному сотруднику Куанг Ван Каю и всем вьетнамским коллегам, относившимся к нам с неизменной доброжелательностью.

   

 

А. И. Юдин. Варфоломеевская стоянка – опорный памятник Орловской неолитической культуры Степного Поволжья

Многослойная Варфоломеевская стоянка в степном Заволжье (рис. 1) – уникальный памятник, по материалам которого прослеживается культурное развитие местного населения на протяжении более тысячи лет – от среднего неолита до раннего энеолита и определяются культурно-хронологические позиции известных ранее стоянок.

Комплексная обработка материалов позволила получить данные о возрасте стоянки, палеоклимате на всем протяжении ее существования, хозяйстве населения, технологии домашних производств и в настоящее время Варфоломеевская стоянка является одним из наиболее изученных неолитических памятников степного Поволжья.

Культурные напластования Варфоломеевской стоянки, достигают 2,2 м и стратиграфически разделяются на четыре литологических слоя: верхний (первый), два средних (2 А и 2 Б) и нижний (третий).

В трех нижних слоях исследованы остатки жилищ – прямоугольных полуземлянок. Дно жилища всегда покрыто слоем охры. В центральной части жилищ находились очаги, а вдоль стен – хозяйственные ямы.

В культурных слоях стоянки обнаружены фрагменты от нескольких тысяч сосудов, которые распределены на 4 основные группы: 1) прямостенные сосуды с широким открытым устьем; 2) сосуды с прикрытым устьем; 3) слабопрофилированные; 4) небольшие чашевидные округлодонные сосуды. Керамика трех первых групп плоскодонная. Абсолютное большинство керамики (рис. 2–5) имеет примесь толченой раковины в тесте глины. Керамика орнаментирована прочерком и наколом, причем количество накольчатых сосудов увеличивается от нижнего слоя к верхнему (табл. 1).

На стоянке найдено 5624 предмета из камня. Большинство находок (5563 экз.) являются продуктами расщепления кремня и кварцита, 60 предметов изготовлены из других пород камня – песчаников, мела, глинизированных и кристаллических пород (табл. 2).

Характерна пластинчатая техника расщепления камня. На пластинах выполнено около 60% орудий. На сечениях пластин изготовлены скребки, ножи, острия и геометрические микролиты. В слое 3 геометрические микролиты представлены сегментами низких форм и трапециями. В слое 2 Б, все трапеции уже имеют струганную спинку (рис. 6). В слое 2 А геометрические микролиты представлены несколькими невыразительными сегментами и тремя типами трапеций со струганной спинкой (высокие и средневысокие; с почти параллельными боковыми сторонами; асимметричные). Около 1/6 части трапеций этого слоя имеют ретушь по одному или двум торцам, нанесенную с брюшка и мелкую краевую ретушь по основаниям с лицевой стороны. В слое 1 сегментов нет, а высокие трапеции со струганной спинкой типологически не отличаются от трапеций слоя 2 А, но появляются крупные экземпляры, высота которых достигает 23–27 мм.

На стоянке найдено более 300 изделий из кости (рис. 7): орудия домашних производств (кожевенное, керамическое); орудия присваивающих отраслей хозяйства (гарпуны, охотничьи острия); бытовые (оправы для вкладышей, муфты, рукоятки) и культовые предметы (антропоморфные и зооморфные) (Килейников, Юдин 1993: 63–86).

Исследованы первые неолитические погребения в степном Заволжье (Юдин 1991: 3–14). Они отличаются отсутствием единой позы и безынвентарностью.

Материалы из четырех литологических слоев Варфоломеевской стоянки несомненно обладает рядом общих черт, что позволяет относить их к одной неолитической культуре. Общие черты прослеживаются во всех категориях инвентаря на протяжении всего существования стоянки, а изменения, происходящие в развитии материального комплекса позволили соотнести литологические горизонты с хронологическими этапами неолитической культуры, получившей название орловской, по первому исследованному памятнику (Мамонтов 1974). Территория распространения памятников орловской культуры – это степная зона Волго-Уральского междуречья и степное Правобережье Волги.

Хозяйство населения орловской культуры было комплексным – охотничье-рыболовческим, а в верхнем слое появляются кости овцы и коровы, что говорит о переходе к производящему хозяйству. Возможно, в позднем неолите здесь уже была доместицирована лошадь.

Хронологические рамки Варфоломеевской стоянки и орловской культуры в целом определяются на основании типологического сопоставления с памятниками сопредельных территорий, данных радиоуглеродного и палинологического анализов.

Средний неолит. К этому времени относятся нижний слой Варфоломеевки. По ряду общих признаков и радиоуглеродным датам нижний слой Варфоломеевки синхронизируется с памятниками каиршакского типа. Некалиброванная дата, полученная по углю из основания нижнего слоя Варфоломеевки – указывает на нач. V тыс. до н. э. – 6980±200 лет назад (ГИН 6546).

Поздний неолит. На Варфоломеевской стоянке представлен двумя хронологическими горизонтами – 2 Б и 2 А. Слой 2 Б – это середина – втор. пол. V тыс. до н. э.: 6090±160 (Лу-2620); 6400±230 (Лу-2642).

Для слоя 2 А получено четыре калиброванных даты в промежутке от 4351–4237 лет до н. э. до 4214-3991 лет до н. э. Материалы слоя 2 А хорошо укладываются в хронологическую шкалу финального степного неолита Поволжья и датируются последней четвертью V тысячелетия до н. э.

Переходный нео-энеолитический период. Завершение функционирования стоянки – нач. IV тыс. до н. э. и формирование раннеэнеолитической прикаспиской культуры.

 

 

 

И. С. Жущиховская. Динамика техники обжига в древнем гончарстве Дальнего Востока в контексте культурно-исторического процесса

 

 

 

В. Немейцова-Павукова (†). Результаты новых раскопок фортификационных сооружений лендельской культуры

В статье дается информация о раскопках нового энеолитического объекта лендельской культуры у с. Ружидол-Борова в Словакии. Это сооружение как и другие подобные ему раскопанные ранее, представляет собой площадку, окруженную кольцевым рвом диаметром 150 м, с двумя входами (рис. 1). На некоторых участках рва (от 6,5–13,5, гл. от 3 до 5 м), в нижней и верхней его части обнаружены погребения. Подобные сооружения известны в Германии, Австрии, Чехии, но до сих пор в науке не существует единого мнения об их назначении.

 

 

 

К. Х. Кушнарева, М. Б. Рысин. Парадная посуда и ювелирные изделия из триалетско-кироваканских «царских» курганов

Работа является продолжением опубликованной в предыдущем выпуске “Вестей” статьи об оружии из погребений второго (триалетско-кироваканского) этапа бедено-триалетской культуры (БТК). В качестве объекта исследования нами избраны металлическая посуда и изделия из драгоценных металлов. Рассматриваются два типа металлических сосудов: сосуды с дуговидной ручкой и котлы. На вотивную функцию передневосточных сосудов с дуговидной ручкой обратил внимание Д. Коллон. По способу крепления ручки к сосуду ближайшие параллели триалетским демонстрируют экземпляры из второго слоя Кюльтепе и из погребения № 20 в Ашшуре. Эти параллели позволяют датировать комплексы, в которых они найдены, рубежом второго тыс. до н.э.

Котлы в ранжированных “царских” погребениях (часто сочетающиеся с бронзовыми крюками), которые также могли нести сакральную функцию, традиционно относятся к инсигниям царской власти. По особенностям конструкции и по способу прикрепления ручек с расщепленными концами ближайшими параллелями к триалетским котлам являются золотой котел из клада в Библе и бронзовые экземпляры из погребений второго слоя Кюльтепе. Бронзовые эгейские котлы из погребений позднеэлладского периода (Микены, Тиринф), ранее сопоставлявшиеся с триалетскими (Rubinson 1977, 1991), в типологическом отношении стоят ближе к кавказским сосудам из комплексов эпохи поздней бронзы (Лчашен, Аруч, Ширакаван).

Новацией в могилах триалетско-кироваканского этапа является появление золотых «украшений» сочетающих технику зерни, филиграни и полудрагоценных камней, закрепленных в гнездах. Мы назвали стиль этих ювелирных изделий – полихромным, а его происхождение связываем с Южным Кавказом, где были освоены и творчески переработаны достижения передневосточного златокузнечества. Только в триалетских комплексах такие изделия образуют целые «гарнитуры». На Переднем Востоке изделия выполненные в полихромном стиле встречаются лишь в виде отдельных предметов, в сильно поврежденном состоянии (выпавшие из гнезд камни). Тем не менее их появление в прочно датированных комплексах позволяет дать хронологическую оценку триалетским погребениям – рубеж второго тыс. до н.э. Картографирование таких изделий на Древнем Востоке (Библ, Кюльтепе, Ашшур, Ларса, Урук) указывает на связь с ранее выявленными центрами, объединенными дальнедистанционной ашшурской торговлей, в которую, видимо, был вовлечен и Южный Кавказ.

В эгейском регионе изредка также встречаются бусины в полихромном стиле, однако такие изделия, чуждые ювелирному производству эгейского мира, здесь представлены единичными находками в нескольких погребениях позднеэлладского периода и датируются значительно позднее кавказских. Мы связываем их появление с импортом из сирийско-палестинского центра, такого, например, как Телль-Аджуль, мастерские которого во второй четверти второго тыс. до н.э. продолжали изготавливать изделия в полихромном стиле.

В целом, и изделия полихромного стиля и сравнительный анализ сюжетов изображений на серебряных сосудах позволяют датировать комплексы триалетско-кироваканского этапа БТК концом третьего- началом второго тыс. до н.э. и подтверждают тесную связь южнокавказского региона с Передним Востоком, осуществлявшуюся, вероятно, в рамках системы связей Ашшура с его торговыми колониями.

На этом этапе внешние связи населения Южного Кавказа были направлены в Каппадокию, Сирию, Северную Месопотамию и северо-западный Иран. Не зафиксировано контактов (даже опосредованных) с Эгейским миром. Если на предыдущем, бедено-алазанском этапе осуществлялись активные связи Южного Кавказа с Севером, то на триалетско-кироваканском этапа северные связи почти полностью прервались. Мы предполагаем, что прекращение связей с Передним Востоком, сыграло решающую роль в развитии культур на территории Восточноевропейских степей, – ведь именно в этот период, в финале средней бронзы, утрачивается влияние Кавказа на процесс культурогенеза в областях к северу от него, формируется новый, волго-уральский очаг, определивший развитие юго-восточной Европы в позднем бронзовом веке (Бочкарев).

 

 

 

 

Н. М. Виноградова. Земледельческие памятники Южного Таджикистана в эпоху поздней бронзы

Археологические памятники Южного Таджикистана неразрывно связаны с культурно-исторической областью, получившей в античности название Бактрия, и представляют ее периферийный северо-восточный регион. Только в рамках “единой Бактрии” возможна историческая интерпретация памятников этого времени в Южном Таджикистане.

Памятники эпохи ранней и средней бронзы на территории Южного Таджикистана не известны. В эпоху поздней бронзы данная область становится контактной зоной трех культурно-исторических общностей. Это земледельческие памятники северо-бактрийского варианта культуры Намазга VI, так называемые сапаллинская культура и памятники степной бронзы: бешкентско-вахшская и андроновская.

Для земледельческих памятников Бактрии и Маргианы исследователи предлагают различные названия: культура Намазга (Kolh 1981: VII), культура Окса (Frankfort 1984: 174), сапаллинская культура (Аскаров 1977), бактрийско-маргианский археологический комплекс БМАК (Сарианиди 1990: 77). В. М. Массон допускает сосуществование группы локальных цивилизаций, объединенных понятием протобактрийский центр (Masson 1988: 536-541). Археологические оседлоземледельческие комплексы юга Средней Азии, северо-восточного Ирана и северного Афганистана предложено объединить в единую Намазгинскую историко-культурную общность – НИКО (Аскаров, Ширинов 1993: 42). Нам представляется возможным оставить название культура Намазга, считая, что памятники сапаллинской культуры являются ее северо-бактрийским вариантом.

На поздних молалинской и бустанской фазах сапаллинской культуры происходит процесс расселения земледельческих племен из юго-западной части Северной Бактрии (Южный Узбекистан) на северо-восток. Причины передвижения земледельческого населения в Южный Таджикистан в эпоху поздней бронзы можно понять лишь в контексте общих процессов, происходивших на юге Средней Азии. На первом этапе происходит угасание культур бронзового века в предгорьях Копет-Дага, что вызывает массовое переселение жителей предгорной полосы в низовья Мургаба и на территорию Бактрии, по обе стороны Аму-Дарьи. В Южном Таджикистане фиксируется поздняя волна этих миграций, связанных с экологическими (аридизация климата), демографическими (рост населения) или экономическими (освоение новых земель, торговые связи) причинами.

Результаты споро-пыльцового анализа лессовых почв поселения Кангурттут позволяют реконструировать палеогеографическую ситуацию в эпоху неолита и поздней бронзы на юге Таджикистана. В нижнем слое поселения, относящемуся к гиссарскому неолиту, обнаружена пыльца древесных пород – березы (13% от общего видового состава). На долю трав приходится 69-70% и 17-18% принадлежат спорам, где господствуют зеленые мхи. Состав спектров свидетельствует о теплом и влажном клитаме. В споро-пыльцевых комплексах из горизонтов поселения Кангурттут, относящихся к эпохе бронзы, 95% составляет пыльца травянистых и кустарничковых растений. В растительном покрове преобладают степные группировки, что свидетельствует о большой сухости климата эпохи поздней бронзы.

Расселение земледельческих племен в Южном Таджикистане носило оазисный характер. Археологические данные позволяют выделить три земледельческих оазиса: 1) Гиссарская долина; 2) долины в среднем течении р. Вахш в районе Нурека, Туткаула и верховьев р. Таирсу; 3) Пархаро-Кулябские долины (бассейн р. Кызылсу). Для поселений древними земледельцами выбирались земли в предгорной зоне, одинаково пригодной для земледелия и скотоводства. В предгорьях выпадало достаточное количество атмосферных осадков для богарного земледелия, подгорная равнина была удобна для орошения. Основным источником орошения были притоки рек, из которых выводились каналы на выходе из гор.

1. Гиссарская долина граничит с юго-запада с Сурхандарьинской долиной, где были раскопаны многочисленные памятники поздних этапов сапаллинской культуры (Аскаров, Ширинов 1993). В Гиссарской долине известны два древнеземледельческих некрополя – Тандырйул и Заркамар (Виноградова 1991: 68). Отдельные погребения эпохи бронзы открыты на кушанских памятниках Туп-Хона (Дьяконов 1950: 176) и Кара-Пачок (Виноградова, Пьянкова 1983: 62). Следы земледельческого поселения найдены в нижних слоях Гиссарской крепости.

2. Памятники среднего течения р. Вахш и верховьев р. Таирсу

В этом оазисе известно несколько земледельческих поселений и некрополей: Кангурттут, Дахана, Тегузак, Бараки Куруг и нурекские могильники.

3. Оазис р. Кызылсу (Сурхоб) и ее притоков

Основными притоками р. Кызылсу являются реки Яхсу и Таирсу. Долины этих рек в нижней части расширяются, образуя холмисто-грядовую Пархаро-Кулябскую равнину. Благодаря работам Кызылсуйского археологического отряда (Gotzelt, P’jankova, Vinogradova 1998: 117) удалось собрать материалы из земледельческих памятников данного региона. Были открыты два древнеземледельческих могильника, к сожалению, на территории современных мусульманских кладбищ. Один из них – могильник Ходжа Гоиб в Кулябе, откуда происходят два сосуда. Сосуд-чайник имеет широкий круг аналогий в поздних земледельческих комплексах Маргианы и Бактрии. Другой земледельческий некрополь располагается на возвышенности Урта-Боз около г. Пархара. В одном из древних погребений найдена керамика молалинского (?) типа и два детских серебряных браслетика. Серебряный сплав браслетов высокой пробы, медь составляет всего 3-5%. Подобные сплавы характерны для серебряных изделий времени поздней культуры Намазга VI (Хлопин 1983: 227, табл. 3).

Земледельческая традиция населения Южного Таджикистана в эпоху поздней бронзы несколько отличается от классических западных памятников Северной Бактрии, что связано с условиями жизни в горной местности. Это проявляется в строительстве террасных домов на каменном фундаменте с пахсовыми стенами, в ориентации жилищ углами по странам света и в устройстве погребальных сооружений с использованием рельефа местности для подбоя катакомбы и закладкой входной ямы не сырцовым кирпичом, а камнем или кусками глины.

Сравнительный анализ археологического материала поселений и могильников Южного Таджикистана позволяет установить хронологическое различие внутри этих памятников. К первой более ранней хронологической группе можно отнести могильник Тандырйул и случайные находки из могильников Кызлар-Кала, Пархар, Карапичок, медные топоры из Аракчина, Шаршара и бронзовый меч из Рамита. Во вторую более позднюю группы входят поселение и могильник Кангурттут, поселения Дахана, Тегузак и нурекские могильники.

На поздних этапах сапаллинской культуры бросается в глаза “бедность” археологических находок. Так, в погребениях используются, главным образом, вотивные бронзовые изделия, отсутствуют печати и произведения искусства, за исключением пархарских браслетов. В погребальной практике появляется огромное количество кенотафов – на могильниках Южного Узбекистана около 40%; на могильнике Кангурттут более 90%. Иногда в могиле-кенотафе вместе с погребальным инвентарем находят антропоморфные или зооморфные фигурки (Тандырйул) из необожженной глины. В конце эпохи бронзы в Северной Бактрии происходят изменения в религиозно-ритуальной концепции погребения умерших.

На протяжении всего периода поздней бронзы прослеживаются тесные контакты земледельческого населения с носителями бешкентско-вахшской культуры и андроновскими племенами (Виноградова 2000: 89). Андроновцы играют роль посредников в распространении древневосточной земледельческой культуры на север (южные импорты). С другой стороны, фиксируется наличие андроновской керамики и металла на земледельческих памятниках. В отдельных контактных зонах могло происходит оседание степняков в земледельческих оазисах и восприятие ими некоторых обрядовых и культурных традиций земледельцев.

Что касается хронологии памятников поздней Намазга VI, то здесь нет единства мнений. Ученые республик бывшего СССР относят их к середине – концу II тыс. до н.э., что соотносится с традиционной хронологией евразийских степных культур. Западноевропейские и американские исследователи на основе калиброванных дат по 14С датируют эти памятники 1-й пол. – серединой II тыс. до н. э. Эти датировки соотносятся с калиброванными датами для степных культур (Gőrsdorf J. und andere 1998: 73). По мнению Е. Е. Кузьминой, в наше время корректно использовать или традиционный метод синхронизации, или радиоуглеродный метод, учитывая расхождение обеих систем (Kuz’mina 1998).

 

 

 

А. Н. Егорьков, А. Я. Щетенко. К вопросу о составе металла изделий эпохи бронзы и железа Южного Туркменистана

 

 

 

А. К. Каспаров. Некоторые проблемы интерпретации костных материалов на примере археологических памятников Восточного Крыма

В статье обсуждаются проблемы, возникающие при интерпретации данных палеофаунистических определений костных материалов из археологических памятников. Наиболее общий показатель "минимальное количество особей", которое определяется исходя из количества одинаковых костей в материале, величины найденных обломков и индивидуального возраста животных. MNI (Minimum Number of Individuals) – достаточно условный показатель, соответствующий реальности лишь в некоторых случаях. В действительности он меньше реального.

При этом следует помнить, что археозоологическая выборка является количественно очень малой частью танатоценоза, который она представляет, как в силу того, что памятники редко раскапываются полностью, так и в силу того, что огромное количество костного материала просто не доходит до исследователя по объективным тафономическим причинам. Шанс, что конкретная особь из археозоологического танатоценоза будет представлена в коллекции хотя бы одной костью равен примерно 0,5. А вероятность того, что от него дойдет до нас n-количество костей, равна, соответственно, 0,5 в степени n, т.е. 0,25 для двух костей, 0,125 для трех, 0,062 для четырех и т.д. (Gautier, 1984). Таким образом, можно сделать парадоксальный вывод о том, что реально минимальное количество особей практически равно количеству определимых костей, так как вероятность того, что одно животное будет представлено в выборке несколькими костями и, следовательно, будет подсчитано несколько раз, чрезвычайно мала.

При общем подсчете костных материалов по разным видам так же может возникнуть проблема учета найденных костей в том случае, когда в культурном слое обнаруживается целый или почти целый скелет животного. Если при статистической обработке материала эти кости включить в общее количество костей, то, являясь остатками одного конкретного животного, они сильно исказят полученную картину. Так, например, несколько зайцев, случайно добытых в течение трехсот лет существования какого-либо населенного пункта, при формальном включении всех костей их скелетов (если они найдены целиком) в общее количество фаунистических остатков превратятся в чуть ли не основной источник мясной пищи по сравнению с количеством разрозненных элементов других видов животных. С другой стороны, сравнение видов по минимальному количеству особей в данном случае также недостоверно. Минимальное количество особей – условная величина, в десятки раз меньшая, чем число определимых остатков. Очевидно, что на поселении за такое время было забито во много раз больше животных. Таким образом, сравнивая виды по минимальному количеству особей, мы сравниваем условные величины по одним видам с реальными данными по тем видам, особи которых оказались представлены целыми скелетами. Это также искажает полученную картину. Наиболее целесообразно считать целый скелет отдельной находкой и включать в общее число костных остатков как одну единицу, поясняя это в тексте работы.

Следующей проблемой, которая сильно осложняет трактовку остеологических результатов, является разделение диких и домашних форм одного и того же вида или почти сходных видов, если одомашненное животное признано за самостоятельный вид. Главным показателем в этой ситуации является абсолютная величина обнаруженных костных остатков и их статистическая обработка. В том случае, когда дикий вид по величине не отличается от домашней формы (например, домашняя и дикая лошади), наличие домашних форм определяется по археологическим данным – изображениям, находкам деталей упряжи, письменным сообщениям и т.д.

Следует также уделять внимание специфике археологических контекстов, из которых происходят костные коллекции. Это позволяет реконструировать жизненный уклад на изучаемом памятнике более полно. Наиболее показательны в этом отношении хозяйственные ямы (storage pits), представляющие собой закрытые комплексы с конкретным генезисом и зачастую ясной датировкой. Главная особенность костных остатков из ям, по сравнению с находками из культурных слоев состоит в том, что они аккумулировались в течение непродолжительного времени функционирования каждой ямы, являясь костями конкретных животных, забитых определенной группой людей. С большой долей вероятности можно предполагать, что эти остатки являются пищевыми отходами. По этой причине и минимальное количество особей, скорее всего, не сильно отличается здесь от реального, тогда как для культурных слоев поселения это вполне условная величина.

Процентный состав основных видов животных в хозяйственных ямах, как правило, отличается от такового в культурных слоях. Подобное различие костного состава объясняется тем, что в культурных слоях захораниваются остатки животных, бывших на поселении вообще, в том числе и павших и использовавшихся как тягловая сила или даже содержавшихся с какими-то культовыми целями. Остатки же в хозяйственных ямах – почти всегда пищевые отходы, отражающие кулинарные приоритеты каких-то групп населения. В качестве иллюстрации привлечены данные античного городища Нимфей в Восточном Крыму, датируемого 4–3 веками до н.э. —первыми веками нашей эры. Будучи включенными в общий массив данных, материалы из хозяйственных ям почти не повлияли бы здесь на общее процентное соотношение в фаунистическом списке, т.к. составляют едва ли десятую часть всего количества костей, вследствие чего и многие детали жизненного уклада ускользнули бы от внимания исследователей. На примере Нимфея показано насколько подробно можно судить об изменении жизненного уклада населения, если сравнивать между собой материалы из разных контекстов, отчетливо понимая принципиальную разницу их происхождения.

Следует так же обращать внимание на то, каким костными остатками представлено животное. Например, на крупных городских поселениях Крыма нередки находки рогов благородного оленя зачастую со следами распиловки на части. Такой характер остатков позволяет предположить, что благородный олень не был объектом охоты жителей крупных боспорских центров. На него охотились скифы или, возможно, жители поселков на хоре, приносившие на городские рынки оленьи рога в качестве сырья для косторезного дела. В Нимфее и Пантикапее многие декоративные резные предметы и ручки ножей сделаны из оленьего рога.

В статье подчеркивается, что тесный контакт эксперта-археозоолога с археологами и правильная интерпретация последними археологических контекстов имеют большое значение. Любая ошибка, допущенная археологами, приведет к еще большей ошибке в трактовке материала исследователем-фаунистом и искажению представлений о хозяйстве обитателей памятника. Совершенно неправильным представляется поэтому так называемая работа "в слепую", когда специалист определяет костные материалы в камеральных условиях, без ознакомления с археологическими контекстами памятника и представляет коллегам археологам общий фаунистический список или список по отдельным пакетам, не понимая специфики их происхождения.

 

 

 

М. В. Скржинская. Праздники Аполлона на Боспоре и в Ольвии

В античности участие в государственных религиозных празднествах было важнейшим проявлением деятельности человека как гражданина полиса. В милетских колониях Северного Причерноморья главный государственный праздник справляли в честь Аполлона. Первоначально его всюду посвящали Аполлону в ипостаси Врача. Так было в Пантикапее и многих городах Боспора вплоть до I в. до н. э. В Ольвии, начиная с V в. до н. э., главный государственный праздник посвящался Аполлону Дельфинию. В статье описываются эти и другие праздники Аполлона (Таргелии, Кианепсии, Боэдромии и другие).

Эпиграфические источники показывают, что ольвиополиты и боспоряне посещали торжества в честь Аполлона чаще, чем другие праздники за пределами своих государств. С этой целью они приезжали в Милет, а также на панэгерии в Дельфах и на Делосе. Среди гостей из Северного Причерноморья бывали боспорские цари и их послы. Граждане Боспора и Ольвии делали приношения богу, смотрели на праздничные ритуалы, иногда участвовали в праздничных агонах. За заслуги перед общегреческими святилищами Аполлона некоторые ольвиополиты и боспоряне удостаивались проксений и разных почестей, в частности проэдрии (права занимать почетное место) во время праздничных мусических состязаний в театре и атлетических на стадионе.

Праздники Аполлона, сформировавшиеся в Ольвии и на Боспоре в VI-V в. до н. э., утеряли свою ведущую роль в I в. до н. э. Тогда Ольвия после гетского разгрома на некоторое время вообще прекратила свое существование, а после возрождения жизни в городе пантеон его богов значительно изменился, и соответственно иными стали религиозные праздники. На Боспоре после того, как Митридат VI ввел новый календарь, вся система праздников претерпела кардинальные изменения.

 

 

 

В. И. Денисова. К боспорским монетам с пятиколонным храмом

Медные боспорские монеты (рис. 1) были введены в научный оборот еще в ХVIII в. Немецкий аббат Э. Фрёлих (Frцlich 1752) и французский историк Ф. Кари (Сагу 1752) приписали их двум боспорским царям II в.: с монограммой ВАК – Котису II (123–132 гг.), с монограммой BAEY – Евпатору (154–170 гг.). Э. Фрёлих и Ф. Кари полагали, что на монетах изображен храм Юпитера Капитолийского, существовавший в Боспорском государстве; буквы KA PE, имеющиеся по бокам храма, истолковывали как начало слова KAPETOLION.

Д. Рауль-Рошетт (Raoul-Rochette 1822: 116 sqq. ), занявшись опровержением популярной в его время гипотезы о захвате на Боспоре в начале I в. н. э. власти сарматским племенем аспургиан, предпринял попытку пересмотреть дату монет с монограммой BAK. Сторонники сейчас упомянутой гипотезы (Ф. Кари, Э. Висконти и др.) ссылались на плохо сохранившуюся монету из трактата знаменитого французского эрудита XVIII в. И. Пельрена (J. Pellerin), на ко­торой тот ошибочно прочел SAUROMATOU ASPOURGOU. Д. Рауль-Рошетт вскрыл заблуждение И. Пельре и доказал, что монета Савромата “аспургианина”, предпо­лагаемого узурпатора царской власти на Боспоре, в действительности является монетой, несущей надписи TEIMAI BASILEOS KOTUOS (на аверсе), TOU ASPOURGOU (на реверсе). Хотя монеты данного типа все нумизматы издавна отно­сят к чеканке боспорского царя Котиса I (45-68 гг.), Д. Рауль-Рошетт с таким определением не согласен. В противовес общепринятой точке зрения Д. Рауль-Рошетт в своем труде настаивает, что эти монеты чеканил другой боспорский царь по имени Котис, якобы правивший с 2 по 17 г. н. э. Этому же созданному его воображением Котису приписал Д. Рауль-Рошетт также монеты с храмом и монограммой BAK (рис. 1: 1). Монеты с монограммой BAEY (рис. 1: 2) Д. Рауль-Рошетт, придерживаясь традиционной атрибуции, относил к чеканке Евпатора. Построения Д. Рауль-Рошетта жестко раскритиковал Келлер (Kohler 1823). Атрибуция и датировка монет с храмом и монограммами BAK и BAEY, сложив­шиеся в ХVIII в., удержались в научной литературе вплоть до середины XX в., когда эти монеты снова попали в поле зрения исследователей.

Л.П. Харко, принимая традиционный взгляд на, эти монеты, высказал предполо­жение, что буквы KA PE не имеют отношение к храму, который они фланкируют. Л.П. Харко полагал, что в данном случае под словом KAPETOLION подразумевался стратегический или муниципально-религиозный центр, подобный капитолиям, су­ществовавшим в провинциальных центрах Римской империи. По мнению Л.П. Харко, боспорский капитолий находился вблизи Фанагории и включал храм Афродиты Апатуры – главную культовую святыню Боспора. Согласно версии Л.П. Харко, выпуском этих монет был ознаменован факт сооружения или восстановления бос­порского капитолия и его храма (Харко I950).

Под другим углом зрения подошел к этим монетам П. О. Карышковский (Карышковский 1953). Ошибочно утверждая, что еще Д. Рауль-Рошетт приписал Котису I монеты с храмом и монограммой ВАК и не разобравшись в том, что Д. Рауль-Рошетт имел в виду совсем другого царя Котиса, П.О. Карышковский поставил себе задачу обосновать принадлежность этих монет Котису I. Убедительных доказательств П.О. Карышков­ский, однако, не привел, подменив их серией силлогизмов. Продекларировав принадлежность этих монет Котису I, П.О. Карышковский объяснил появление в чеканке Котиса I данного монетного типа как своего рода скрытый протест боспорского царя против власти Рима. Якобы Котис I стремился освободиться от опеки Рима и начать чеканку монет со своим изображением и с обозначением своего царского титула, но не осмеливался это сделать. Поэтому, по версии П.О. Карышковского, в 68 г. Котис I произвел чеканку медных монет, на которых императорский портрет был заменен изображением храма. Данный храм П.О. Карышковский называет в своей статье то римским храмом Юпитера Капито­лийского, то боспорским святилищем Афродиты Апатуры. Как утверждает П.О. Карышковский, на чеканку этих монет Котис I, осмелился лишь в конце правления Нерона – “когда трон Нерона заколебался”. Дальнейший ход событий, по версии П.О. Карышковского, был таков, Котис умер вскоре после Нерона. После Котиса I якобы боспорский престол в течение нескольких месяцев занимала его вдова, царица Евника. Как известно, в исторических источниках нет сведений о правлении такой царицы. Это имя П.О. Карышковский извлек из предположитель­но реконструированного В.В. Латышевым текста надписи (КБН № 1118). Надпись утрачена, датировка и восстановления В.В. Латышева проблематичны.

Хронологические выкладки П.О. Карышковского не совпадают с общей линией развития монетного дела Боспора. Судя по некоторым наблюдениям, чеканка упомянутых монет относится к более позднему времени, чем полагал П.О. Карышковский. Умозрительные построения П.О. Карышковского находятся в явном противоречии с показаниями боспорского нумизматического материала, что переводит его гипотезу в разряд беспочвенных догадок и лишает доказательной силы выводы тех исследователей, которые в своих разработках базировались на его гипотезе (Фролова 1976, 1977; Абрамзон, Фролова, Горлов 2000. И др.). В.А. Анохин (Анохин 1986) высказал предположение, что монеты с храмом и монограммами BAK и BAEY чеканил Рескупорид II с 68 по 79 г. в честь своих родителей (живых или уже умерших) – царя Котиса I и его супруги Евники.

Внимательное изучение высказанных точек зрения показало отсутствие аргу­ментов в пользу той или иной датировки, а также отсутствие данных о правле­нии царицы Евники, введенной в историю Боспора П.О. Карышковским.

Исходя из общей линий развития боспорской чеканки II в., имеются опреде­ленные основания отнести первый выпуск монет с храмом и монограммой ВАК к 86 г. и связать их выпуск с Капитолийскими играми. Капитолийские игры, учрежденные Домицианом в 86 г. и справлявшиеся каждые пять лет, сопровождались организацией многочисленных агонов, в той или иной степени связанных с императорским культом. Как составная часть императорского культа, они устраивались при храмах в честь императоров. Поэтому весьма вероятно, что эмиссия монет с храмом и монограммой Котиса I – первого боспорского царя, носившего титул пожизненного первосвященника императоров (άρχιερείς τών Σεβαστών διά βίου), был связан с празднованием в Боспорском царстве Капитолий.

 

 

 

Е. В. Переводчикова, К. Б. Фирсов. Орнаментированный предмет из кургана Козел: пережиточный гальштатский стиль в скифских царских курганах?

В Государственном Историческом музее среди материалов из скифского царского кургана Козёл IV в. до н.э., раскопанного И.Е. Забелиным в 1865 г., хранятся фрагменты металлического (бронза или плохое серебро) предмета, состоящего из орнаментированных пластины (рис. 1: 1, 2, 4), диска (рис. 1: 3), гвоздика-заклепки (рис. 1: 5), гвоздя (рис. 1: 7) а также остатков дерева (рис. 1: 6).

В архиве ИИМК РАН найден рисунок, выполненный во времена И.Е. Забелина художником И. Медведевым, где этот предмет изображен в виде цилиндрической коробочки с крышкой (рис. 2). Не соглашаясь с некоторыми деталями представленной на рисунке реконструкции, следует признать, что предмет представлял собой деревянную цилиндрическую коробку с металлическими накладками, составную – в отличие от традиционных скифских сосудов, вырезанных (выдолбленных) из дерева целиком.

Почти полные аналогии обеим частям нашего предмета, найденные в Александропольском кургане (рис. 3), не проясняют его назначения, т.к. контекст находки неизвестен. То же можно сказать и о тонких серебряных дисках, похожих на наш по размеру, композиции и технике исполнения, из фракийского погребения в Панагюриште IV и до н.э. (рис. 4).

Орнамент, подобный украшающему нашу пластину (три ряда крупных горошин между рядами мелких) в качестве устойчивого мотива отмечен на ряде гальштатских шлемов и сосудов IX –VII вв. до н.э. (рис. 5).

В IV в. до н.э. гальштатские традиции сохраняются в пережиточном виде на некоторых территориях, одной из которых была Фракия. Во фракийских памятниках этого времени существует ряд категорий вещей, оформленных в древних гальшатских традициях – например, нагрудники (рис. 6).

Фракийское влияние в материале скифских царских курганов IV в. до н.э. общеизвестно. В комплексах ряда этих курганов (Хомина Могила – рис. 7, Краснокутский – рис. 8, Солоха, Покровка), наряду с фракийскими вещами встречаются предметы, стиль которых можно предположительно назвать пережиточно-гальштатским. В качестве признаков этого стиля можно предложить технику, орнамент из крупных геометрических фигур, значительное свободное пространство между его элементами. Немногочисленные образцы этого предположительно определяемого стиля существуют в шлейфе фракийского влияния в культуре, представленной скифскими царскими курганами этого времени.

Представляет особый интерес и открывает перспективы дальнейшего исследования и то обстоятельство, что находки предметов подобного стиля встречаются и в более позднее время в Северном Причерноморье (рис. 9).

 

 

 

М. Ю. Трейстер. Ожерелье из Одесского Музея – малоизвестная находка из Ольвии или подделка?

 

 

 

Ю. Л. Дюков, Т. Н. Смекалова, А. В. Мельников, Н. М. Вечерухин. Иccледование серебряных монет Александра Македонского из собрания Государственного Эрмитажа

Вклад Александра Македонского в историю цивилизации поистине огромен. Велико также его влияние на монетную чеканку всего эллинистического мира. Александр ввел единый тип монет на всей территории его огромной империи. Ряд стран и городов только благодаря завоеваниям Александра Македонского впервые познакомился с монетой. При жизни Александра и после его смерти в 323 г. до н.э., в его владениях, простирающихся от Эпира до Инда, насчитывалось примерно 24 официальных монетных двора. Все они производили свои собственные золотые, серебряные и бронзовые монеты строго установленных типов для того, чтобы снабдить всю территорию обширной империи надлежащим видом и необходимым количеством государственных денежных средств. Внимательное изучение дошедших до нас александровских монет свидетельствует об удивительном постоянстве типов на протяжении десятилетий, как при его жизни, так и после смерти Александра, когда, несмотря на начавшийся распад империи, на всей территории продолжают чеканить александровские монеты, не изменяя при этом ни их внешний вид, ни объем выпусков. Целью этих упорно сохранявшихся типов было снабдить рынок завоевавшей необыкновенную популярность и доверие александровской монетой и тем самым удержать захваченные этой монетой позиции.

Александровские имперские монеты, чеканенные на разных монетных дворах, отличались по внешнему виду только наличием определенных символов, знаков, эмблем, буквенных сокращений, монограмм и даже имен целиком на реверсе. Они появляются для того, чтобы отметить продукцию определенных выпусков, и, тем самым оградить полноценные монеты от опасности порчи металла. Для современных исследователей использование разнообразнейших символов представляет большое удобство и интерес, так как открывает возможность для определения места и времени выпусков. В настоящее время удается идентифицировать многие монетные дворы, но все еще есть большое количество монет, отнесение которых к определенным центрам чеканки пока остается открытым вопросом. Поэтому в данной работе была поставлена цель наиболее полной идентификации александровских монет из коллекции Государственного Эрмитажа по их принадлежности тому или иному центру чеканки и установление хронологических рамок чеканки монет. Естественно было ожидать, что чеканка Александровских монет в Малой Азии, на Востоке, в Египте, в Причерноморье, то есть областях, отдаленных друг от друга на огромные расстояния, основывалась на различных источниках металлов, и сплавы монет, чеканенных в разных центрах, должны различаться по содержанию микропримесей. Поэтому в настоящую работу впервые в мировой практике был включен аналитический метод (рентгеновская флуоресцентная спектроскопия) для изучения элементного состава сплавов серебряных монет Александра Македонского, то есть введен новый независимый исследовательский параметр.

Коллекция серебряных монет александровских выпусков Государственного Эрмитажа, насчитывает более 1000 экземпляров (из них около 560 – тетрадрахмы). На лицевой стороне серебряных монет Александра изображено безбородое лицо Геракла, вправо; на оборотной – Зевс, сидящий на троне, влево, держащий на вытянутой правой руке орла и скипетр в левой. К настоящему времени обработана часть данных по химическому составу сплавов, относящаяся к тетрадрахмам. Безусловно, для полноты картины необходимо добавить сюда сведения о составе более мелких фракций серебра, что и будет сделано в дальнейшем, но уже данные по тетрадрахмам дают интереснейшие результаты, которые мы приводим ниже. Оказалось, что примеси золота, меди и свинца помогают выявить географические и временные различия в составе сплавов монет. Наибольшее, по сравнению с монетами, чеканенными во всех других регионах, количество примесного золота содержится в монетах Македонии. Самое значительное содержание золота обнаружено нами в монетах, чеканенных в Амфиполе, имеющих символ «факел» вместе с буквой L и другими знаками и буквами (Price 1991: NN 438–97). Такой выдающийся символ, как «факел», встречающийся в сочетании с различными знаками в 61 варианте на большом количестве монет (только в коллекции Государственного Эрмитажа таких монет 41 экз.) вряд ли был знаком какого-то должностного лица. М. Дж. Прайс склонялся к тому, что это – символ города Амфиполя (Price 1991: 86). Опираясь на данные по содержанию золота, мы можем высказать предположение, что, возможно, для чеканки монет именно с символом «факел», была применена какая-то особая партия металла из месторождения, руды которого характеризуются очень большой примесью золота.

Это согласуется с данными других исследователей, о том, что серебряные руды Фракии и Македонии характеризуются высоким содержанием золота. Несколько меньшее количество золота зафиксировано для монет, чеканенных в Причерноморье, затем следуют монеты, чеканенные в Малой Азии, и, наконец, самое маленькое количество этого элемента фиксируется для тетрадрахм, чеканенных на Востоке и в Мемфисе. Таким образом, изменения в содержании примеси золота носят явно выраженный территориальный характер. Это означает, что данные по содержанию золота можно использовать для того, чтобы судить о региональной принадлежности монет, и, возможно, о том или ином источнике серебра для их чеканки.

Едва ли не более яркие изменения фиксируются для содержания меди в серебряном сплаве тетрадрахм. Во всех монетах, чеканенных в IV–III вв. до н.э. содержится ничтожно малое количество меди (до 1%). Только для монет, чеканенных во II в. до н.э. зафиксировано довольно значительное количество меди в составе сплава (иногда более 10%). Следовательно, высокое содержание меди в сплаве является хронологическим признаком и характеризует наиболее поздние выпуски тетрадрахм.

Хорошо видны различия по содержанию свинца в сплаве тетрадрахм, которые, скорее, являются территориальными, чем хронологическими. В монетах, чеканенных в Македонии, свинца больше, чем во все остальных, от 2 до 5%. Меньше всего свинца (<1%) содержится в сплаве тетрадрахм, чеканенных в Сирии и Финикии, а также на Востоке и в Мемфисе. Промежуточное количество свинца (~1–2%) содержится в тетрадрахмах, чеканенных в Причерноморье, Греции и Малой Азии.

Нам удалось выявить также монеты, резко отличающиеся по составу сплава поверхности от остальных монет этого класса. Так, обнаружены две позолоченные монеты (вероятно, в Новое время в чисто декоративных целях): Мессембрия, 175–125 гг. до н. э. (Price 1991: N 1059) и Амфиполь, 315–294 гг. до н. э. (Price 1991: N 494). По аномально большим значениям меди, которая, вероятно, проступает на поверхности монет за счет изношенности покрывающего серебряного слоя, выявлены плакированные монеты, имеющие медную сердцевину, покрытые серебряной фольгой: Пелла, 275–270 гг. до н. э. (Price 1991: N 621); Истр, примерно 201 г. до н. э. (Price 1991: N 2507); Алабанда, 173–167 гг. до н. э. (Price 1991: N 2468); Аспенд, 203–185 гг. до н. э. (Price 1991: N 2911); Сидон, 311 г. до н.э. (Price 1991: N 3514); Вавилон, 311–305 гг. до н. э. (Price 1991: N 3762). Таким образом, данные о составе сплава помогают в территориальной, временной атрибуции и определении технологических особенностей чеканки серебряных монет Александра Македонского.

 

 

 

 

Ш. Ф. Курбанов. Тали Хамтуда

Античная крепостца Тали Хамтуда находится в 32 км к юго-востоку от города Пенджикента, расположена в предгорной полосе Зеравшанского хребта. Здесь проходит граница двух географических и древних культурных зон: горной и равниной. С археологической точки зрения такие пограничные территории почти не исследованы, что делает изучение Тали Хамтуда весьма актуальным.

Памятник был обнаружен в 1985 г. А.И. Исаковым. Им был заложен разведовательный шурф на центральном холме. В дальнейшем раскопки проводил автор данной работы. В результате трех (1988, 1990, 1991 гг.) полевых сезонов был почти полностью раскопан центральный холм. Судя по рельефу местности, можно предположить, что на холме-цитадели не раскопанным осталось одно помещение, однако уже сейчас можно реконструировать план всего здания в целом.

Результаты раскопок показали, что укрепленное строение имело два этажа и крестообразную планировку. Здание состояло из восьми помещений на нижнем этаже, столько же, видимо, их было и на втором этаже. В плане выделяются три квадратные башни к востоку, западу и югу от коридора (помещение 1). К северу от коридора находятся два маленьких прямоугольных угловых помещения, клетка пандуса между ними и входная прямоугольная башня к северу от пандуса.

Все бойницы Тали Хамтуда однотипны. В башнях и угловых помещениях они расположены веером, расстояние между ними в большинстве случаев примерно одинаковое: по внешним сторонам башен (кроме южной) около 1,6 м. Бойницы находятся на высоте 1,1 м от уровня пола пристенной фасадной площадки. Со стороны фасада они имеют стрелообразную форму, их верхняя треугольная часть представляет собой нишу высотой 30 см, глубиной около 30–40 см. Стрельчатый верх бойницы образован двумя кирпичами размером 40 × 40 × 10 см, поставленными наклонно. Высота бойницы с фасадной стороны около 1,75 м, внутри – 0,6 м, ширина – 0,16–0,2 м. Длина перпендикулярных стене бойниц более 2 м, а направленных под углом – до 2,4 м, ширина их – до 20 см. Стрелять из таких бойниц из лука было очень трудно. Через узкие и длинные бойницы мог стрелять лишь очень опытный человек, который, выглядывая то из одной, то из другой из них, имел возможность поразить только врага, стоящего прямо напротив бойницы. Для этого защитник крепостцы должен был обладать очень большой быстротой реакции и меткостью стрельбы. С крыши камни могли метать и необученные люди. В башне могло поместиться два стрелка из лука, в угловых помещениях по одному и в коридоре еще два. Таким образом, для двух этажей понадобилось бы 24 стрелка. На крыше, где было построено, могло находиться еще 22–16 человек. Таким образом, крепостца могла быть рассчитана примерно на 40 человек обороняющихся, из которых две трети обученные стрелки из лука. Однако создается впечатление, что вся изощренная система обороны едва ли могла применяться на практике, и военная архитектура в такой сельской крепостце, как Тали Хамтуда, имела престижное и устрашающее значение, но не соответствовала реальным военным действиям.

В некоторых местах (в помещении 4 и на участке к юго-востоку от западной башни, и к юго-востоку от северной башни) обнаружены погребения с трупоположением. Всюду они находятся на мощном слое натека и относятся ко времени запустения здания.

Таким образом, в истории здания было несколько периодов: 1-ый соответствует двум полам в помещениях, 2-ой – запустению со слоем натека и погребениями, 3-ий – ремонтным стенам и использованию только второго этажа.

Обзор керамики Тали Хамтуда свидетельствует, что она, в основном, имеет те же типы сосудов, их виды, приемы украшения, что и синхронные сосуды других памятников Согда: Тали Барзу, Афрасиаба, могильников Бухарского оазиса, античных памятников Кашкадарьинского Согда – Еркургана и др. Отмечается некоторая общность и с керамикой соседних историко-культурных областей – Бактрии и Чача, хотя в комплексе Тали Хамтуда есть и своеобразные элементы: особые формы кубка и чаш, кувшинов и широкогорлых сосудов, техника изготовления сосудов и т. д.

На нижнем полу всех помещений найдены три целых сосуда: один кубок, одна чаша и одна хумча. Также обнаружены фрагменты, принадлежавшие 64 сосудам: 3 чашам, 8 кувшинам, 28 широкогорлым сосудам, 13 хумам и хумчам, 12 котлам. Из этих фрагментов 8 принадлежали сосудам, изготовленным на гончарном круге, 44 – сосудам, изготовленным техникой лепки, но с венчиками, подправленными на круге, и 12 – полностью лепным сосудам. Три чаши, один кубок и восемь широкогорлых сосудов, тринадцать хумов и изготовлены лепным способом, с подправкой венчиков на круге, двенадцать фрагментов котлов полностью являлись лепными.

В слое погребений найдено всего восемь целых сосудов и один керамический музыкальный инструмент. В завале найдено два целых сосуда и фрагменты не менее, чем от шести сосудов, из них: одна чаша, два водоносных кувшина, два фрагмента от широкогорлых сосудов и один фрагмент от широкогорлого сосуда с ручкой.

Обжиг всех сосудов горновой. Очевидно, местные гончары имели хорошие гончарные печи, но они не вполне владели техникой изготовления сосудов на гончарном круге. Им удавалось формовать на круге лишь маленькие сосуды. Восемь крупных широкогорлых сосудов, изготовленных на круге, возможно, выполнены приезжими гончарами. Е. М. Пещерева пишет, что гончары из Пенджикента в начале XX в. имели мастерские в нескольких селениях, куда они периодически приезжали работать (Пещерева 1959: 312). Можно предположить, что в окрестностях Тали Хамтуда была мастерская такого заезжего гончара, во время его отсутствия использовавшаяся его местными учениками, не вполне овладевшими профессиональными навыками своего учителя. Очень малые различия в цвете и фактуре черепка свидетельствуют о том, что вся найденная керамика, за немногими исключениями, изготовлена в одном центре.

Перейдем теперь к вопросам датировки Тали Хамтуда и к исторической интерпретации результатов раскопок этого памятника. Сразу же надо отметить, что своеобразие сугубо локальной керамики и специфические особенности архитектуры памятника, не находящие полных аналогов, затрудняют его датировку.

Итак, в погребениях и в завале, как и в нижнем слое, керамика находит аналоги, которые датируются до V в. н. э., соответственно нижний слой можно относить, скорее всего, к I–III вв. н. э.

Если суммировать квадратный кирпич, стреловидные бойницы, керамику, терракоту, пряжку, наконец, то, что по своей архитектуре памятник вписывается в круг сооружений подобной планировки, можно предположить, что здание Тали Хамтуда было построено в первые вв. н. э. и использовалось в I–IV вв.

Особенно интересен вопрос о назначении раскопанного здания. По мнению ряда ученых, среди крестообразных построек встречаются культовые, оборонительные и жилые (Шкода 1997: 69). Другие исследователи полагают, что функциональное назначение крестообразных зданий в (Средней Азии) может быть определено как культовое исключительно самой их планировкой, отражающей солярную символику и, следовательно, космологические представления живших в них людей (Филанович 1983: 173; 1989: 38; Горбунова 1994: 205; 1997: 26). Видимо, более правильно признать, вслед за В. Г. Шкодой (Шкода 1997: 68), что большинство памятников с таким планом были оборонительного и жилого (усадебного) характера. Нет никаких оснований предполагать культовое назначение постройки в Тали Хамтуда.

В то же время оно не было и жилищем аристократа, поскольку там нет жилых и парадных помещений. То, что это был именно военный пост, свидетельствует его планировка, приспособленная для обороны (Хасанов 1990: 20; 1995: 110). Это — крепостца-убежище, предназначенная для жителей селения. Таким же, вероятно, было назначение некоторых других древних маленьких “замков” поблизости от Тали Хамтуда, как, например, Фильмандар (Исаков 1979а), а также первоначальное здание “усадьбы” близ Кафыркалы под Самаркандом (Шишкина 1961) и некоторых памятников Нахшеба эпохи раннего средневековья – небольших селений с укрепленной маленькой цитаделью (Рахимкулов 1992: 179, рис. 57,60). Вполне возможно, что наряду с такого рода крепостцами, существовали и укрепленные дома знати, похожие на них по архитектуре (Заднепровский 1985: 88).

Тали Хамтуда не усадьба и не укрепление, а именно крепостца внутри неукрепленного селения. Построив такую крепостцу, несколько семей могли обороняться в ней против сильного противника, поскольку, как мы видели, защищаться с помощью бойниц было очень трудно, однако они демонстрировали соседям свою обороноспособность.

Таким образом, термин “крепостца” должен дополнить классификацию среднеазиатских оседлых памятников, в которую сейчас входят такие категории, как укрепленная усадьба, замок, неукрепленное селение, крепость, город. Кроме того, значение раскопок Тали Хамтуда заключается в том, что удалось исследовать памятник, отражающий взаимодействие высокоразвитой культуры равнинного Согда и более архаичной культуры его горных районов, и наглядно демонстрирующий влияние первой на последнюю. В горах долины Зеравшана мы встречаем сохраненные на протяжении многих веков отзвуки традиций Древнего Востока (Мидии) – крестообразный план, стреловидные бойницы. Не менее интересны и социологические вопросы, которые вытекают из результатов раскопок на Тали Хамтуда, поскольку селение с цитаделью дает нам новые сведения об общественной организации сельского населения Согда.

 

 

 

Пьер Брун. Средневековые укрепления Султан-Кала (Мерв, Туркменистан): Раскоп 7 (Куртина 6 и башня 7, Цитадель, Северная стена)

 

 

 

 

И. Ф. Никитинский. Ранние земледельческие орудия бассейнов Ваги и Сухоны

Специальных работ, посвященных ранним земледельческим орудиям и началу земледелия в бассейнах рек Ваги и Сухоны до настоящего времени нет. В “Истории северного крестьянства” упоминается пашенное орудие, найденное у с. Верховажье и два орудия, найденные на Никольском городище, что на р. Кокшеньге. Эти орудия датированы ХII-XIV и XI-XIII вв., a распространение пашенного земледелия связано со славянством.

В настоящее время вопрос о начале пашенного земледелия на реках Bare и Сухоне можно попытаться решить иначе. В четырех пунктах этого региона: Векса, Долговицы, Никольское, Верховажье найдено семь пашенных орудий и ряд других, связанных с земледелием и относящихся к периоду от последней четверти I тыс. н.э. до начала XIV в.

В 1986 г. на финно-угорском поселении Векса на р. Вологде (приток р. Сухоны) в слое последней четверти I тыс. н. э. И. Ф. Никитинским найден железный наральник близкий типу IАI классификации Ю. А. Краснова (рис. 1: 1). В Тотемском районном музее находится клад сельскохозяйственных орудий и производственно-бытовых предметов (ТКМ 111-126), происходящих из Долговиц – местности у д. Проневской на р. Кокшеньге (бассейн р. Ваги). Клад был найден в 1922 г. в яме, выложенной камнями и закрытой большой плитой. В составе клада имеются четыре наконечника пашенных орудий и две мотыги. Следуя классификациям Ю. A. Краснова и Л. В. Чернецова, три наральника из четырех орудий предназначались для работы преимущественно па подготовленных (старопахотных) землях (рис. 4: 1, 2, 3). Четвертое орудие – чересло (рис. 4: 4) могло служить для подготовки и первичной обработки поля. Эти и все остальные вещи клада могли одновременно бытовать в XII–XIII вв. Надо полагать, что оставлен он был в конце XIII или па рубеже XIII–XIV вв. Краевед, директор Тотемского музея Н. A. Черницын отмечал, что неподалеку от местоположения клада имелся разрушенный вывозкой песка и рекой могильник и поселение с многочисленными находками человеческих костей и вещей, в том числе шумящих украшений, связываемых с местным, чудским населением.

В 1931 г. в Эрмитаж из РAО поступили два наконечника пахотных орудий, происходящих с Никольского городища па р. Кокшеньге. Здесь местные крестьяне находили большое количество средневековых вещей, в том числе много медных “конечков” с цепочками и подвесками. Следуя классификации Ю.А. Краснова, один из двух орудий, рисунок которого имеется в распоряжении автора (рис. 5), относится к типу ШВI и датируется ХII-ХIII вв. Другой наконечник был таким же. С р. Ваги из с. Верховажье происходит еще один наконечник пахотного орудия, аналогичный наконечникам с Никольского городища. Все три наконечника принадлежали к одному типу, который преимущественно использовался не в условиях лесного перелога, а на старопахотных землях.

Все пахотные орудия, найденные в бассейнах Ваги и Сухоны, предназначены были для работы lie в условиях подсеки или лесного Перелога, а па более легких: поименных, луговых, старопахотных землях. Проникновение пашенного земледелия в бассейны Ваги и Сухоны надо связывать с “малым климатическим оптимумом”, имевшим место во время бытования этих орудий, и дорусским, дославянским населением чудью заволочской. Судя по наличию мотыг (рис. 2: 1, 2), имеющихся в составе Долговицкого клада, население бассейна Ваги могло знать в ХII–ХIII вв. и мотыжное земледелие (огородничество).

 

 

 

Е. М. Колпаков, В. А. Назаренко. Новый тип погребальных сооружений Приладожской курганной культуры

В 1994 г. в Лодейнопольском р-не Ленинградской области нами было раскопано погребальное сооружение Гонгиничи-3, представлявшее собой в древности дерево-земляную постройку. До раскопок сооружение выглядело как подквадратный холмик, ориентированный гранями по сторонам света, с уплощенной вершиной, высотой до 0,7 м, размерами площадки 5 × 5 м и по основанию 9 × 9 м. В центральной части со смещением к юго-юго-востоку находилась яма квадратных очертаний 2 × 2 м, ориентированная углами по сторонам света, глубиной до 0,6 м. Вдоль западной и северной пол насыпи прослеживались неглубокие короткие ровики, с южной расположен край террасы, с восточной – лесная дорога.

Сооружение площадью 12 × 12 м было раскопано на снос методом непрерывных горизонтальных зачисток и зачисток по слою с оставлением центральных бровок.

Реконструкция данного погребального сооружения может быть представлена следующим образом. Срезкой дерна была выделена прямоугольная площадка, примерно, 6,5 × 6,5 м, ориентированная по сторонам света. На ней, на древней дневной поверхности, на опорных столбах была сооружена дерево-земляная кровля, прямоугольная в плане, примерно, 7 × 7 м, ориентированная по сторонам света. Главной опорной конструкцией были две связки по три столба, установленные по оси восток-запад на расстоянии около 4 м друг от друга в середине сооружения. По одному столбу было установлено под углами кровли. Кроме этого, кровля опиралась на два ряда столбов, видимо, по четыре и по шесть в ряд, расположенных квадратами со сторонами около 4 и 5 м. Вероятнее всего, последние представляли собой составленные вместе пары жердин, не требовавшие обязательного заглубления в материк. Края кровли, возможно, поддерживались столбами, одновременно укреплявшими внутренние стенки рвов. В центре кровли было устроено квадратное дымоходное отверстие около 18 × 18 см, ориентированное углами по сторонам света.

Под кровлей вдоль её сторон была установлена опалубка, каждая наружная стенка которой состояла из 12 кольев на расстоянии около 0,3 м между ними с переборками из жердей. Внутренняя стенка опалубки, вероятнее всего, крепилась к опорным столбам кровли. Ширина опалубки 0,6–0,8 м. Следов укрепления стыков опалубки по углам сооружения во время раскопок не обнаружено. Вдоль кольев наружной стенки опалубки с отступом от неё около 0?3 м были выкопаны прямоугольные ровики, грунт из которых был засыпан в опалубку. Высота образовавшегося дерево-земляного вала 0,7–1 м. Северное прясло вала, возможно, было более мощным. С южной стороны вал имел укрепленный двумя столбами проход шириной около 0,5 м. Ровики имели длину 4,5–5 м, ширину около 2 м и глубину 0,6-0,7 м. Стенки рвов были укреплены столбами с переборками: 4–6 столбов по длинным сторонам и по одному столбу по середине коротких сторон.

В середине сооружения был устроен и зажжен очаг, состоявший из плах, ориентированных по линии север-юг. Погребения по обряду трупосожжения на стороне располагались на восточном и западном пряслах дерево-земляного вала, по их середине.

Заключение. По вещам сооружение датируется Х–IX вв., находится оно в ареале Приладожской курганной культуры и, в целом, по типам инвентаря соответствует ей, но при этом оно представляет собой неизвестный ранее тип погребальных памятников.

В 80-90-е годы непосредственно в могильниках Приладожской курганной культуры раскопано несколько погребальных сооружений типа «домиков мертвых», практически не имевших насыпей, и возведённых в соответствии с другим погребальным обрядом. По вещевому инвентарю они полностью укладываются в рамки Приладожской курганной культуры, но при этом, в отличие от «классических» приладожских курганов, в них отсутствуют вещи, связанные со Скандинавией. Сооружение Гонгиничи-3 – первое обнаруженное не в могильнике Приладожской курганной культуры. Оно типологически является переходным звеном от «домиков мёртвых», представлявших собой столбовые или срубные конструкции, к «классическим» приладожским насыпям, поскольку имело земляные стены-валы, укреплённые деревянными конструкциями. При этом необходимо подчеркнуть, что все известные теперь типы погребальных конструкций Приладожской курганной культуры синхронны (X–XI вв.) и их типологический ряд не может быть интерпретирован как хронологическая последовательность.

 

 

 

А. В. Плохов. Уникальная литейная форма из Старой Ладоги

Культурный слой Староладожского поселения таит в себе немало информации важной для понимания истории древнерусской государственности. Каждый год, благодаря археологическим раскопкам Старой Ладоги пополняются коллекции вещевых находок, ученые получают уникальные данные по различным аспектам материальной и духовной культуры древних обитателей Нижнего Поволховья. Однако, как оказалось, новые неожиданные открытия можно совершить и работая с вещевыми коллекциями из раскопок прежних лет.

Среди материалов Старой Ладоги, находящимися в Государственном Эрмитаже, мною были встречены обломки глиняной литейной формы со значительной частью изображения (рис. 1). Первоначально форма представляла, видимо, подпрямоугольную плитку. Наибольшие размеры её остатков – 30 × 16 × 9 мм. Глубина негатива не более 1 мм. Следов литника нет т. к., по-видимому, он находился в той части формы, которая до нас не дошла. Форма выполнена из глины без визуально видимой искусственной примеси. Внешняя поверхность изделия – светло–серого цвета. Форма предназначалось для отливки женских фигурок, показанных в профиль. На женщине длинные до лодыжек одежды. На шее ясно видно какое-то украшение, скорее всего, ожерелье. Прижатая к груди рука женщины касается его, что, видимо, подчеркивает смысловую значимость именно этой детали для передачи образа запечатленного на рассматриваемой форме.

Обломки глиняной формы были найдены при раскопках Земляного городища Старой Ладоги в 1940 году (рис. 2). Автор раскопок В.И. Равдоникас относил настил, где была встречена форма, и примыкавшие к нему постройки к горизонту Д культурных напластований Земляного городища, который датировал, в основном, Х веком.

Археологические работы показали, что из отложений Х в., происходят наиболее разнообразные и многочисленные свидетельства ювелирного ремесла. Картографирование находок связанных с различными производствами и анализ вещевого комплекса из горизонта Д, которые провела О.И. Давидан, дали основание говорить о том, что в северо-восточной части исследованной площади Земляного городища располагалось несколько построек, где жили и работали ремесленники-универсалы (рис. 3). Они занимались изготовлением разнообразных предметов из кости, рога, янтаря, а также обработкой железа и ювелирным делом. О.И. Давидан предположила, что обнаруженные на данном участке жилища составляли особый ремесленный квартал, где изготавливались различные украшения и предметы туалета.

В древностях Северной и Восточной Европы раннего средневековья нам известно одиннадцать литых рельефных женских фигурок в разной степени похожих на те, которые могли изготавливаться в найденной в Старой Ладоге форме (рис. 4). Большая их часть – девять, найдены в Швеции: погребении в ладье из Gamla Uppsala, Uppland (рис. 5: 3); разрушенном захоронении из Tuna, Alsike, Uppland (рис. 5: 1); в камерных погребениях (chamber-graves) 825 и 968 Бирки (Birka, Adelso, Uppland), (рис. 5: 9, 10); в кургане с трупосожением из Sibble, Grodinge, Sodermanland (рис. 5: 2); в погребении с кремацией из Hjorthammar, Frokarla, Blekinge (рис. 5: 5); в кладе серебра из Klinta, Koping, Oland (рис. 5: 4); неизвестного места на о.Эланд (Oland) (рис. 5: 6). Две миниатюры встречены на поселениях Дании: Nygard, Klemensker, Bornholm (рис. 5: 7) и Tisso,о.Зеландия (Zealland) (рис. 5: 8). Одна фигурка обнаружена в России на поселении Рюриково городище под Новгородом (рис. 5: 11).

До последнего времени, единственным местом, где были встречены следы изготовления женских фигурок, была Бирка. В первой половине 1990-х гг. во время исследования культурного слоя этого поселения – «Черной земли» – были найдены обломки двух разъемных форм для изготовления женских фигурок (рис. 6). Б. Амбросиани связывает обе находки с мастерской, функционировавшей в начале IX в.

По композиционному построению известные фигурки с изображениями показанных в профиль женщин можно разделить на четыре группы.

К первой хронологически наиболее ранней группе относятся находки из Туны и Сиббле. Главной отличительной чертой этих подвесок является отсутствие на изображениях рук, очевидно, скрытых одеждой. Головы фигурок зооморфны и показаны без особой детализации. Рельефно выделен лишь глаз в середине лица. Среди предметов одежды отмечаются передник, платье с бретелями, шлейф и накидку. Накидки закреплялась у шеи фибулами. У фигурки из Туны показано ожерелье. Нельзя исключать, что ленты, имеющиеся на груди женской фигурки из Сиббле, являются передачей того же украшения.

Вторую группу составляют изделия в виде женщин держащих в руке кубок или питьевой рог. Это находки из Старой Упсалы, Юртхаммара, Нюгорда и о.Эланд. Данная группа наиболее разнообразна по приемам моделировки элементов фигуры, одежды и прически, а также по использованному для подвесок металлу и качеству изготовления. Эти находки имеют определенное сходство с изображением на серебряной копоушке (ear-spoon) из погребения 507 Бирки (рис. 7).

Фигурки из погребений Бирки и культурного слоя Рюрикова городища составляют третью группу, которая состоит из очень близких изображений, различающихся только мелкими деталями трактовки одежды и прически. На всех миниатюрах мы видим женщин одетых в широкие длинные одежды, доходящие до лодыжек. Исследователи различают среди их одеяний передник, платье на лямках и шлейф. Лица фигурок не проработаны. На шее изображены ленты, которые женщины придерживают, согнутыми в локтях руками.

Подвеска из Тиссё составляет четвертую группу. В отличие от других миниатюр на этом изображении имеются обе руки. Они показаны в типичной для северного прикладного искусства манере. Руки сжимают концы платка, наброшенного на плечи.

Изучение имеющихся в нашем распоряжении материалов показало, что наиболее близкими аналогиями фигуркам, отливавшимся в староладожской форме, являются подвески третьей группы, особенно миниатюры, найденные в погребении 968 Бирки и в культурном слое Рюрикова городища (рис. 5: 10–12).

Расположение миниатюр в погребениях (рис. 8), а также их малочисленность позволяют предполагать, что они были скорее не украшениями, а имели символическое, магическое значение и были амулетами. Обнаружение подобных предметов в кладе и на поселениях свидетельствует, что они использовались не только в погребальных обрядах, но и носились в повседневной жизни.

Традиционно российские и зарубежные ученые трактуют миниатюрных женских фигурки, особенно подвески с питьевым рогом или кубком в руках, как изображение валькирий (valkyrjur).

В древнем скандинавском эпосе валькирии – воинственные девы, спутницы Одина, который посылал их во все сражения. Валькирии определяли судьбу того, кто вступил в битву; избирали, кому суждено в ней пасть; помогали героям в борьбе с врагами и стихией. Валькирии встречали погибших в сражениях героев в загробном мире, прислуживали им в Вальхалле Valhalla, подносили питьё, присматривали за посудой и чашами.

Трактовка учеными женских фигур, как изображений валькирий, основана на изучении разнообразного изобразительного материала, в первую очередь, анализе сцен, запечатленных на готландских поминальных камнях (рис. 9). Сопоставление женских изображений на камнях с сюжетами из северогерманской мифологии, привело к интерпретации фигур с питьевыми рогами как «дев Одина». Образы на камнях послужили, в свою очередь, основой для смысловой интерпретации подвесок в виде женских фигурок как валькирий.

Интерпретация миниатюрных фигурок женщин как воинственных «дев Одина» вызывает, однако, определенные сомнения. Непонятным является факт отсутствия этих амулетов в мужских захоронениях, где их наличие было бы понятно в свете роли валькирий в мифах и героических песнях, и присутствие их в женских могилах. Причем, в основном это погребения не рядовых скандинавок, а женщин высокого социального положения, богатых хозяек домов, преданных земле по «престижному» обряду, каким является захоронение в камере или ладье. Исследователи, сопоставляющие фигурки с валькириями, обычно не дают объяснения роли этих амулетов в повседневной жизни средневековых женщин и их значение в погребальном ритуале.

Кроме валькирий, в скандинавской мифологии имеется множество женских персонажей. Большая часть, которых только упоминается в источниках, другие же являются значимыми героями мифов. Кого же из них могли изображать рассматриваемые амулеты?

Как уже отмечалось, характерная черта третьей группы подвесок – ленты на шеях фигурок. Староладожская форма, с достаточной уверенностью, позволяет трактовать эти ленты как изображения ожерелий. Такое же украшение есть на груди у фигурках из Туны, и, возможно, из Сиббле. Как известно из скандинавской мифологии, ожерелье, а именно «ожерелье Брисингов» (Brisingamen), являлось главным атрибутом Фрейи (Freyja). Судя по сведениям, сохранившимся в исландских источниках, у богини было много поводов опасаться за свое знаменитое сокровище. Эти данные позволяют объяснить положение рук у фигурок из Бирки и Поволховья. Богиня, очевидно, держит свое ожерелье, боясь его потерять.

Фрейя является наиболее ярким женским персонажем в сохранившихся мифах. Исследователи считают Фрейю богиней плодородия, любви и деторождения. Она имела также отношение к колдовству и магии.

Было бы естественным ожидать материального воплощения культа Фрейи в скандинавских древностях. Частным его проявлением являются, по нашему мнению, женские фигурки с ожерельями, выделенные в первую и третью группы. В нордических материалах имеются и другие изображения женских фигур с ожерельями, которые, по-видимому, являются с передачей образа богини плодородия (рис. 10).

Не следует, по-видимому, однозначно интерпретировать и фигурки, держащих в руках кубок или питьевой рог как изображение валькирий. Изготовление большей части подвесок этой группы из менее ценного материала – бронзы, вроде бы, говорит о том, что перед нами божество менее значимое, чем на других амулетах. Однако, возможно, что и эти женские фигурки, также являются одним из воплощений Фрейи.

В скандинавском обществе раннего средневековья, как и многих других традиционных культурах, большую социальную и религиозную значимость имели пиры. Частью этого действа являлось употребление хмельных напитков. В этих ритуальных церемониях важную роль играли женщины. Они угощали напитками, как своих родичей, так и появлявшихся в домах гостей. Из древнескандинавских литературных источников известно, что у «владелицы ожерелья Брисингов» кроме любовной роли была и другая – связанная с войной. Фрейя делила с Одином поровну погибших в битвах воинов и решала, где герои сядут в её владениях. Вполне возможно, что женщины, держащие в руках сосуды, представляют собой изображение богини, встречающей воинов в своих чертогах.

Находка амулетов, связанных с почитанием Фрейи, в женских погребениях, в отличие от валькирий, не вызывает удивления. Фрейя являлась символом богатства, помощницей в любви и родах. Её палаты были единственным доступным местом для посмертного существования достойных женщин, подобно Вальхалле Одина, предназначенной для воинов. Не зря по имени «богини ванов» знатных жен, хозяйку, владелицу своего имущества величали госпожами.

Итак, имеющиеся аналогии не оставляют сомнения, что в найденной в 1940 г. в Старой Ладоге форме отливались женские фигурки, характерные для скандинавских древностей. Они были амулетами и несли определенное магическое значение, понятное носителям культа, но ничего не значившими для иноплеменников. Эти привески, как и некоторые другие категории сакральных предметов, относились к женским оберегам.

Следы присутствия скандинавов фиксируются с момента возникновения поселения в устье р. Ладожки, т. е. с середины VIII в. Предметы скандинавского происхождения, или выполненные в северном стиле, встречены во всех древнейших слоях Старой Ладоги. Наибольшее их количество приходится на слои Х в. Предметы культа, найденные на памятнике, такие как гривны с «молоточками Тора» (Thor’s hammer), кресаловидные подвески, амулеты с руническими надписями не могли попасть на поселение в качестве объектов торговли. Они свидетельствуют о пребывании на поселении скандинавов, сохранивших свои культурные и религиозные традиции, причем не только мужчин, но и женщин.

Кроме воинов и торговцев, из-за моря в Нижнее Поволховье прибывали и ремесленники. О.И. Давидан считала, что в материалах горизонта Д отчетливо видно скандинавское влияние на развитие местного ремесла. В Х в. в Ладоге производятся вещи скандинавских типов, которые порой трудно отличить от импортных изделий. В продукции косторезов и ювелиров выделяется также категория «гибридных» изделий.

Таким образом, археологические материалы показывают нам Старую Ладогу Х в., как ремесленный центр, где широко изготовлялись предметы скандинавского облика. Поэтому, обнаружение здесь формы для отливки так называемых «валькирий» не выглядит изолированным фактом. Эта находка свидетельствует, что поселение в устье Ладожки являлось, наряду с Биркой, пунктом, где изготовлялись скандинавские амулеты в виде женских фигурок. Сходство изображений на подвесках из этих двух памятников, в очередной раз говорит, что приходившие в Ладогу варяги были, в основном, выходцами из центральной Швеции. Находка формы одно из косвенных фактов проживания на поселениях Поволховья скандинавок. Существуют определенные данные для трактовки миниатюр как изображения Фрейи. Обнаруженная форма указывает на почитании «прекрасной в слезах богини» на берегах Волхова.

 

 

 

 

А. В. Курбатов. Кожаные предметы из раскопок на Рюриковом Городище в 2001-2002 гг.

В 2001–2002 гг. Новгородская областная экспедиция ИИМК РАН (руководитель Е. Н. Носов) проводила раскопки на северном берегу Сиверсова канала, на участке примыкающем к валу Рюрикова Городища. Кожаные предметы сохранились в нижних частях отложений, спускающихся в ров, в прослойке гумусированного суглинка и песка, насыщенной органическими материалами. Локальное скопление множества кожаных предметов подразумевает совершенно определенную причину их появления – все предметы были сброшены в ров (или в западину на местности) вместе одномоментно и представляют комплекс очень узкого периода накопления. Всего зафиксировано 124 предмета из кожи и фрагмент войлока. Среди фрагментов изделий определенно выделяются, за единственным исключением (петля-застежка), только детали обуви. Среди 95 обувных деталей выделены: 2 оборы, 28 фрагментов подошв, 51 деталь верха обуви, 2 прокладки в шов, 4 обшивки края. Встречены две полных модели обуви. К обуви, видимо, относятся 12 фрагментов неопределенных деталей. Также имеется 21 обрезок от раскроя, в т.ч. 7 с краев шкуры. При сопоставлении находок с Рюрикова городища с известными коллекциями средневековых кожаных изделий, а также основываясь на исторической и археологической периодизации жизнедеятельности на городище и, также, на периодизации новгородского ремесла можно предположить, что формирование найденной коллекции кожаных предметов происходило в ограниченный период времени – с последней четверти XI в. до 30-х гг. XII в. При этом наиболее вероятным можно считать период с конца XI в.

 

 

 

К. А. Михайлов, Д. Д. Елшин. Новые архивные материалы по археологическому изучению древнего Киева

Археологические исследования города Киева продолжаются почти два столетия. За это время часть полевой документации раскопок оказалась недоступна или утеряна. Во многих случаях не удается точно установить даже расположение многих старых раскопов в центре Киева. Документация исследователей, работавших в конце XIX – первой половине XX вв., сильно пострадала от войн и социальных катаклизмов минувшего столетия. Долгое время не существовало и подробного сводного плана раскопок в наиболее древней и изученной части Киева – района старокиевской горы. Опубликованные планы являются схемами и часто основаны на недостоверной информации.

Однако после изысканий в рукописном архиве ИИМК РАН нам удалось обнаружить подробный план с точным местоположением старых раскопов вокруг Десятинной церкви на улицах Десятинная и Владимирская. Как оказалось, этот план был составлен, известным археологом – Г.Ф Корзухиной, в 1939–1940 гг. Судя по данным этого плана раскопок, он базируется, на не сохранившихся до нашего времени, архивных данных киевских исследователей. Благодаря этой важной находке археологи смогут более точно локализовать раскопки своих предшественников и даже восстановить топографию этого участка средневекового города, так как на этот план в масштабе нанесены многие археологические объекты. Это, в свою очередь, позволит решить многие вопросы топографии и истории древнерусского города Киева, накопившихся за десятилетия его изучения.

 

 

 

А. А. Липатов. Этюд о разрушающейся штукатурке: материалы наблюдений над штукатурными растворами фасадов церкви в Тракумле (о. Готланд, Швеция)

 

Работа представляет результаты наблюдения за известковыми штукатурками, использованными при реставрационных работах на церкви XII–XIII вв. в с. Тракумла (Швеция, Готланд).  Анализируются причины разрушения штукатурного слоя трех типов, различающихся по материалу, составу и технологии приготовления. На основе натурных обследований разрабатывается типология разрушений, устанавливается взаимосвязь между характерными нарушениями штукатурного слоя и его составом, ориентацией оштукатуренной им стены и природными факторами. Выдвигается предположение о существенной взаимосвязи всех упомянутых параметров. В заключение даются некоторые практические рекомендации по использованию популярных сейчас «живых» известковых штукатурных растворов.

 

 

 

АКТУАЛЬНЫЕ ПРОБЛЕМЫ АРХЕОЛОГИИ

 

 

С. А. Васильев. Древнейшие памятники Аляски: хронология, палеоэкология и культурное взаимодействие (к проблеме первоначального заселения Америки)

 

 

 

А. Е. Матюхин. Типология и технология двусторонних треугольных острий из позднепалеолитических слоев Бирючьей балки 2

Статья посвящена вопросу типологии и технологии двусторонних треугольных острий из позднепалеолитических слоев памятника Бирючья балка 2, расположенного в Константиновском районе Ростовской области. Коллекция кремневых изделий состоит из отщепов, осколков, чешуек, а также орудий. Последние включают скребки, скребла, бифасы, треугольные острия, нуклевидные орудия, атипичные орудия с двусторонней обработкой, отщепы с уплощенным корпусом, отщепы о базальным утончением и т. п. Все перечисленные типы изделий были подвергнуты детальному типологическо­му и морфологическому исследованию. Кроме того орудия были изучены под микроскопом с целью выявления у них возможных следов использования. В итоге мы приходим к выводу, что в инвентаре памятника присутствуют как законченные (скребки, многие скребла, некоторые бифасы), так и незаконченные орудия, к которым мы относим различные типы орудии с двусторонней обработкой. Эти орудия не имеют следов износа и связываются с процессом изготовления треугольных острий. Бифасы разделены на грубые и относительно умело изготовленные образцы. Среди скребел выделены несколько сложных типов, в частности, скребла с двусторонней обработкой и скребла с обработанным основанием. Преобладают слабо и умеренно удлиненные треугольные острия с плосковыпуклым и двояковы­пуклым сечением. Интересны заметно удлиненные острия и острия с подпрямоугольным основанием, которые придают индустрии Бирючьей балки 2 типологическое своеобразие. Изучение морфологии орудий и отщепов про­водилось не только визуально, но также под микроскопом. Большое внимание при этом было уделено изучению ударных площадок.

Реконструкция процесса изготовления треугольных острий сводилась к выявлению последовательности стадий и технических приемов, в равной мере – стадий изменения их формы. В зависимости от типа исходной заготовки выделены 2 технологических варианта, изготовления треугольных острий. С одной стороны, это, желваки, валуны, обломки, массивные отщепы, а, с другой, тонкие отщепы и пластины. В первом случае число стадий будет значительным, а во втором – минимальным. Наи­более сложная модель первого варианта включает 5 стадий: 1 (получение и первичная подготовка заготовок; 2. первичное уплощение заготовок; 3. начальное оформление будущего орудия; 4. дальнейшее его формирование; 5. отделка орудия. Что касается исходных заготовок, то резонно таковыми считать например, желваки с единичными сколами, обнаруженные в слое 3 (рис. 6: 2а). Со второй стадией связываются нуклевидные орудия (рис.2, 7: 6, 2б) и отдельные грубые бифасы (рис. 6: 2в). Суть этой ста­дии – максимальное уплощение желвака или обломка с целью получения рабочей, то есть удобной заготовки. Орудия на этой стадии похожи на нук­леусы. Со стадией 3 связываются в основном грубые бифасы (рис.1: 5; 2: 8; 6: 1а-б). На этой стадии в общих чертах происходит выделение ос­новных элементов модели двусторонних орудий и одновременно их уплощение. К стадии 4 имеют отношение более или тщательно обработанные бифасы (рис. 4: 9; 6: 1в-г;7: 6а-б), а также незаконченные наконечники (рис. 2: 5; 6: 2д; 7: 6в). Наконец, со стадией 5 связываются крупные законченные наконечники (рис. 3: 5; 4: 6, 10-11; 5: 7, 9-11; 6: 2). Начальные стадиальные формы, второго технологического варианта – это такие орудия, как отщепы с уплощенным корпусом (рис. 1: 1; 7: 5а), орудия с частичной двусторонней обработкой (рис. 3: 3), некоторые типы сложных скребел (рис. 3: 1-2, 6-7). Оформление модели треугольного острия начинается сразу. Стадии обработки здесь практически не прослеживаются. По-нашему мнению, изготовление совершенных треугольных острий осуществля­лось путем использования оптимальных технологических и технических приемов обработки, в том числе подготовки различных типов ударных площадок, применения специальных способов улучшения технологических свойств кремня, а также благодаря большому мастерству и опыту древних изготовителей.

Для иллюстрации процесса изготовления треугольных острий автор предлагает типолого-технологические (редукционные) ряды, составленные из разных по своей морфологии орудий для первого (рис. 6: 1-2) и второго (рис. 7: 1-5, 7) технологических вариантов. Выделяются начальные, промежуточные и заключительные стадиальные формы. В технологическом и типологическом отношении треугольные острия Бирючьей балки 2 похожи на треугольные острия памятников стрелецкой культуры на Среднем Дону. Однако стоит обратить внимание на некоторые отличительные черты их морфологии, что дает основание говорить о возможности выделения северо-донецкого варианта этой культуры.

 

 

 

Ст. А. Васильев. Ананьинский звериный стиль. Истоки, основные компоненты и развитие

На территории ананьинской культурно-исторической общности (АКИО) выделяются несколько районов с наибольшей концентрацией находок в зверином стиле: Средняя Кама, Нижняя Кама, Вятка и Средняя Волга, откуда происходят разные в стилистическом, художественном и хронологическом плане находки с разными истоками, а также разные категории предметов без единого и непрерывного развития форм и художественного оформления.

На раннем этапе развития ананьинского искусства звериного стиля (VII-VI вв. до н. э.) половину материала составляют отдельные яркие, высокохудожественные привозные изделия с изображениями хищных птиц и животных в динамических позах с Кавказа и Закавказья, Северного Причерноморья и Казахстана, а также немногие местные копии и подражания им. Не совсем понятен сам процесс появления подобного рода изделий в АКИО. Многие из них в родной среде являлись частью более крупных предметов или серий однотипных предметов: бляшек от поясов, конской упряжи, украшений костюма или оружия. Зооморфные пластины от кавказских поясов могли попадать на Среднюю Волгу уже в поврежденном виде среди мощного потока импорта кавказских изделий. Уже на Средней Волге, видимо, из сохранившихся фрагментов вырезали украшения, адаптируя их таким образом к местным формам. Очевидно, что остальные предметы также попадали в АКИО в виде отдельных находок. В отрыве от первоначального контекста они представляли ценность, прежде всего, с точки зрения художественного исполнения индивидуального изделия, не оказывая при этом значительного влияния на местное искусство.

В качестве местного ананьинского компонента мы можем выделить существование традиции изготовления очень простых бронзовых предметов знаково-понятийного характера, наиболее полно представленных в материалах Ст. Ахмыловского могильника на Средней Волге. В первую очередь, это антропоморфные фигурки-идольчики и личины, выполнявшие функции неких амулетов. В измененном виде эта традиция вновь появляется в гляденовское время на Средней Каме и получает развитие в I тыс. н. э. Судя по материалам, это следует связывать, скорее всего, с заимствованием из-за Урала.

Для периода VI-IV вв. до н. э. можно отметить большое количество отдельных бронзовых ременных бляшек западного и восточного происхождения в виде голов, когтей и лап животных и грифонов, а также ряд других изделий скифского, савроматского и тагарского облика, под влиянием которых местные мастера начинают изготавливать вещи по образцам привозных, сохраняя при этом основную идею. В VI – начале V в. до н. э. наиболее сильным является восточный вектор влияния скифского звериного стиля на местное искусство. Это выразилось, прежде всего, в заимствовании и распространении бронзовых зооморфных чеканов как категории предметов в восточных районах Волго-Камья. Такие чеканы превратились у ананьинцев в символ, связанный с определенным социальным положением и властью в обществе. Можно также отметить, что с востока заимствуются и адаптируются к местной среде как категория предметов поясные зооморфные крючки, толчком к распространению которых с V в. до н.э. послужили импортные зооморфные крючки другой конструкции со Среднего Дона. Под воздействием скифского звериного стиля некоторые наиболее распространенные скифские сюжеты, например летящий олень, переносятся на местные категории вещей (гребни, пряслица, рукояти ножей), указывая на определенные изменения в сознании местного населения. Даже некоторые собственно ананьинские изделия демонстрируют опосредованное влияние скифского искусства, что хорошо заметно на костяных крючках и рукоятях ножей из вятских памятников. Вятские крючки и рукояти ножей представляют последний этап заимствования и разработки скифских прототипов, и, вероятнее всего, образцами для них послужили уже не скифские оригиналы, а не дошедшие до нас переходные формы. Особенно это относится к костяным рукоятям ножей. Наибольшей концентрацией находок в зверином стиле характеризуются памятники Нижней Камы и Вятки этого времени. Лидирующее положение на Нижней Каме занимает Ананьинский могильник, где среди находок преобладают привозные изделия из разных регионов скифского мира и подражания им. Материалы вятских памятников не содержат импортов и представляют уже местное развитие или опосредованное проникновение скифской художественной традиции с юга через нижнекамские памятники.

В позднеананьинское время процесс переработки многих скифских сюжетов и композиций достигает своего апогея – это хорошо видно на примере бронзовых бляшек и вятских каменных пряслиц с изображениями животных, а также гребневидных привесок с головами грифонов. Импортных изделий и копий очень мало. Помимо прямого переноса скифских сюжетов на местные изделия ананьинцы используют и отдельные скифские художественные приемы для украшения собственных категорий предметов, причем стилистика и композиции в ряде случаев существенно отличаются от скифских (бронзовые ананьинские секиры и рукоять ножа из Шиховского могильника). Параллельно с обширным пластом изображений «скифского облика» в Волго-Камье существует и местный оригинальный пласт, представленный глиняной антропоморфной скульптурой и костяными псалиями с головами медведей на концах. Если вопрос о происхождении костяных псалий конецгорского типа остается открытым, то глиняные фигурки можно с уверенностью отнести к особенным формам искусства племен лесной полосы Урала и Сибири, связанного с местными идеологическими воззрениями, имеющими глубокие корни в нео- энеолитической эпохе.

В некоторых случаях удается определить происхождение не только предметов, но и самих категорий художественных изделий АКИО. Например, зооморфные чеканы, крючки, рукояти мечей/кинжалов и навершия можно вполне уверенно отнести к заимствованиям, причем образцами для ананьинских чеканов и рукоятей кинжалов послужили западно- или южносибирские образцы, а для крючков – донские и южноуральские. Такие категории вещей как гребни, ложки, кочедыки, лопатки, налобные венчики, пряслица, антропоморфные фигурки, рукояти ножей, секиры вполне могут считаться местными или общими для народов лесной полосы Евразии. Однако скифские художественные приемы и стилистика многих образов на них как раз и отражают процесс интенсивного влияния скифского звериного стиля на местное искусство (пряслица, рукояти ножей, гребни, секиры, некоторые ножны и т. д.). Это говорит о том, что отдельные категории предметов были целиком заимствованы извне и получили дальнейшее развитие у ананьинцев, а многие местные – развивались под влиянием искусства различных регионов скифского мира, перенимая сюжеты, приемы и формы.

Зачастую используемые мотивы и сюжеты (исключая изображения на импортах) также являются заимствованиями. Мотив хищной птицы-грифона появляется в Волго-Камье в конце VI в. до н. э. вместе с чеканами и рукоятями кинжалов с головами грифонов. Позднее головами грифонов стали украшать гребни, секиры, крючки. Мотив кошачьего хищника также можно рассматривать как заимствование, хотя он и не получил распространения в АКИО (всего четыре находки). До сих пор не совсем понятно, считать ли истоком происхождения мотива волкообразного хищника в зверином стиле территорию АКИО или более южные районы лесостепи. Однако все его изображения с территории Волго-Камья, несмотря на локальную специфику в трактовке, исполнены в духе традиций скифского звериного стиля (отдельные и сдвоенные головы волков на концах предметов, свернувшийся в кольцо или опустивший голову волкообразный хищник). Фигуры лосей с подогнутыми ногами на гребнях и бляшках — прямое подражание скифскому летящему оленю, но в местной интерпретации. Обилие металлических фигурок летящих птиц с распростертыми крыльями в синхронных культурах Зауралья и Западной Сибири позволяет предположить, что и этот мотив также был привнесен в Волго-Камье извне. К несомненно местным мотивам относятся мотив человека (отдельные фигурки и личины) и медведя (хотя сюжеты с изображениями медведей или копируют скифские образцы или являются их развитием). Таким образом, наиболее яркие в художественном отношении мотивы, а в особенности сюжеты, представляют собой реплики скифских и сибирских образцов или являются результатом их локального развития.

В этой связи интересно сопоставить процесс развития ананьинского искусства с основными этапами скифского культурогенеза. На раннем этапе, когда скифская культура в своем особенном виде полностью еще не сложилась на всем евразийском пространстве, преобладает роль Северного Кавказа и через него Закавказья – наиболее сильных центров с устойчивыми культурными традициями. Это прослеживается не только по материалам ананьинского искусства, но и по большому количеству других кавказских импортов. В период скифской классики, когда формируются основные региональные центры скифской культуры (Южная Сибирь, Южное Приуралье и Нижнее Поволжье, собственно Скифия и др.), в разных областях АКИО под воздействием традиций этих центров начинается процесс восприятия иноземных художественных приемов. Культурное взаимодействие с передовыми для того времени племенными образованиями Евразии привело к выработке и формированию лишь в отдельных районах АКИО собственных способов оформления художественных изделий на основе скифских образцов. Таким образом, на протяжении всего своего развития ананьинское искусство подвергалось постоянному воздействию традиций наиболее сильных скифских художественных центров, но формирование общего для всего Волго-Камья художественного стиля так и не произошло.

 

 

 

Э. Б. Вадецкая. Сибирские погребальные маски (предварительные итоги и задачи исследования)

Глиняные и гипсовые погребальные маски, обнаруженные в древних погребениях Южной Сибири, в бассейне реки Енисея и верховьях Чулыма (Присаянье), до сих пор относятся к наименее изученным аспектам древнего искусства и верований. Погребальных маски разнообразны, поэтому задачами данной статьи стали систематизация основных типов и их анализ с учетом технологии, установленной методами естественных наук. Наибольшее внимание уделено ранним маскам (тесинским), как менее изученным и которые автор исследовал впервые.

По уточненной информации под погребальными масками Енисея подразумеваются скульптуры передней половины головы человека (иногда с шеей и грудью), вылепленные поверх глиняной, травяной, матерчатой или кожаной прокладки на черепе, лице, мягкой болванке. Все маски несъемные, не имеют отверстий для глаз и рта и изображают мертвого человека с закрытыми глазами. Они не относятся к маскам-накладкам и пока не имеют аналогов. Однако утвердившееся в научной литературе название «маски» позволило предположить, что скульптуру накладывали на лицо трупа, делая с него или его изображения отливку. Когда стало известно, что тесинские черепа под глиной как-то обрабатывали, а кожаные головы погребальных кукол обмазывали гипсовидной массой, появились названия «глиняная и гипсовая голова». Несмотря на его условность, все исследователи, однако, придерживаются старого термина «маска» в публикациях при описании материалов.

Благодаря методам точных наук окончательно завершена дискуссия о материалах и способах изготовления таштыкских масок из склепов. Вопросы семантики масок и их орнаментации остались за пределами данной работы, поскольку требуют дополнительного исследования.

 

 

Р. А. Сингатулин. Палеофонография: проблемы новых технологий

Палеофонография – как новая научная дисциплина, изучающая вибро-акустическую информацию, извлечённую из массового керамического материала, возникла благодаря впечатляющим успехам новых прецизионных технологий. К сожалению, ни сама палеофонография, ни её методы практически не известны большинству исследователей. Часть оппонентов крайне негативно воспринимает возможность получения какой-либо акустической информации с керамической посуды. Другая, наоборот, необоснованно превозносит новые технологии, сравнивая их по информационной значимости с современными фонотеками. Наиболее реалистичной и последовательной оказалась третья категория оппонентов, которая ратует за проведение широких исследований в этой области, независимо от их результатов.

Наибольший интерес вызывает поиск речевой компоненты в извлечённых фонограммах. Широкомасштабные поиски звуковых фрагментов до сих пор не производились, хотя имеются единичные результаты. Помимо речевой компоненты в фонограммах, полученных от гончарных изделий, могут быть обнаружены сигналы дыхания и пульсации от сердечной деятельности гончара. Анализ данных, полученных от свыше 2 тыс. фрагментов золотоордынской посуды показывает, что запись сердцебиения и дыхания фиксируется в 70-85 % случаев. Это позволяет использовать керамические изделия, изготовленные на гончарном круге, в качестве палеоантропологического материала. На основании расшифровки сигналов от сердечной деятельности и дыхания можно провести анализ состояния дыхательной и сердечно-сосудистой системы, определить параметрические характеристики роста, веса, отдельных частей тела, пол и возраст гончара и др. Например, исследования фрагмента средневековой золотоордынской керамики, взятого из района Увекского городища, позволило выявить аритмичные, но чётко выраженные сердечные акции. При количественном анализе получены данные для типично здорового человека. Полученные параметры служили для селективного поиска среди других фрагментов керамики при идентификации работы гончара. Аналогично производились исследования сарматского кувшина III в. На стенках выявлены три группы сигналов от сердечной и дыхательной деятельности, принадлежащих женщине около 30 лет, ребёнку 9-11 лет и мужчине. Эти различия, по данному признаку, являются свидетельством того, что в производстве данной керамики использовались достаточно сложные технологии и совместный труд нескольких обработчиков.

Исследования средневековой посуды с Увекского городища позволило выявить периодические, низкочастотные сигналы, которые были интерпретированы как машинный привод для гончарного станка. Кроме того, возможна расшифровка информации о процессах, которые происходили в тех помещениях, где располагался гончарный круг. Можно смоделировать трёхмерное звуковое пространство и произвести реальное моделирование в форме графического материала, плана обстановки гончарной мастерской (определить объём, материал стен, пола).

Растущие вычислительные возможности электронных систем в сочетании с новыми промышленными технологиями и при синтезе научных знаний гуманитарных и естественных наук, позволяют по новому взглянуть на проблему информационных возможностей керамики – самого массового материала, с которым приходится работать археологу.